Страница 34 из 75
Еще раз напоминаю ей, что она уже почувствовала прилив сил, когда покончила с чьей-то жизнью. То, что она не планировала этого, не означает, что она менее убийца.
В прошлом было мало того, что осталось со мной. Я мало что храню, позволяю моментам скользить по моей памяти, как воде, потому что ничто не кажется мне достойным того, чтобы держаться за него. Лишь немногие остаются.
Но трудно забыть, как она выглядела с ножом в руке, мертвым телом у ее ног и кровью на лице.
— Что ты сказала? — продолжаю я. — Это как будто груз с плеч? Чувствуешь ли ты облегчение? Ты моя сексуальная садистка в процессе обучения, Лира?
Уголок ее губ приподнимается, но ответ в ее голове утяжеляет улыбку, которую она хочет мне подарить. Как будто она разрывается между тем, чтобы принять тьму, скрывающуюся за занавесом ее разума, и осознанием того, что то, что она чувствует, аморально.
Сомневаюсь, что она уже говорила об этом вслух.
— Когда он умер, я почувствовала, что с моих плеч свалилась тяжесть. — Она глубоко дышит, пожевав внутреннюю сторону щеки. — Все было так туманно, что я помню только, какой горячей была кровь. Какая она была густая.
Ее горло напрягается, когда она сглатывает. — Но до? Это было то, что я помню больше всего. Что я чувствовала, глядя, как он держит пистолет у твоей головы. Это было чувство, которое я испытывала много раз до этого. Я помню его только после того, как увидела, как Генри убил мою мать.
Последовавшая за этим пауза была долгой и тяжелой, только звук наших влажных шагов по мере того, как мы продвигались дальше к кладбищу.
— Ты знал, что я была в приемной семье?— спрашивает она наугад, меняя тему разговора.
— Да? И ты знаешь, что я ел йогурт на завтрак? Какое это имеет отношение к делу?
Это не сеанс терапии и не знакомство друзей, не хочу знать о ней или слышать о том, через что она прошла.
Я не буду делиться с ней тем, откуда я знаю, что она выросла в системе или откуда я знаю о значительной сумме денег, лежащей на ее банковском счету, которая позволяет ей жить более чем комфортно в одиночку в этом возрасте.
Есть вещи, о которых людям лучше не знать.
— Первый раз это случилось в одном из групповых домов, — шепчет она так сладко, что я почти чувствую запах вишни на ее дыхании.
Моя рука сжимается в кулак, ногти впиваются в ладони. Я не хочу слышать об этом, не могу об этом слышать. Но я также не могу предотвратить свою реакцию на это.
Я опускаю глаза и пристально смотрю на нее.
— Кто-то трогал тебя, пока ты была там?
Мой взгляд заставляет ее лгать или утаивать информацию. Я не оставил ее в живых только для того, чтобы другой человек мог издеваться над ней. Лира может быть вредителем, упрямым шипом, впившимся в мою кожу, но она моя.
Мое дело, мой конец.
Никто другой.
Мое правило шести месяцев между каждой жертвой, кажется, исчезает при мысли о том, что нужно сварить того, кто считал нормальным прикасаться к тому, что принадлежит мне. Вспышки раздробленных частей тела и расплавленной плоти.
Я не буду торопиться с ними. Убедиться, что они чувствуют каждый порез.
— Нет, нет. — Она агрессивно качает головой. — Ничего подобного.
Моя рука в кожаной перчатке обхватывает ее слабый бицепс, большой палец вдавливается в хрупкую кожу. — Ты лжешь мне? Я обещаю тебе, Лира. Последнее, что ты хочешь сделать, это солгать мне.
Ее яркие глаза расширяются, опускаясь к тому месту, к которому мы прикреплены. Там они остаются надолго, просто смотрят, пока моя хватка сжимается вокруг ее руки, но она даже не вздрагивает. Если что и происходит, так это то, что она как будто прижимается к моей руке.
— Я не лгу тебе. Не тебе, никогда не тебе. Я бы этого не сделала, обещаю, — клянется она, снова поднимая на меня глаза. — Я рассказывала о том, как впервые испытала это чувство. Это случилось, когда я жила в групповом доме.
Она бы солгала.
Но не мне? Никогда мне? Ее ответ не должен был иметь значения. Это не должно влиять на меня в любом случае, но каждый раз, когда она открывает рот, это будоражит что-то внутри меня. Ненавижу это чувство, ненавижу находиться рядом с ней. Все, что она делает, это портит мне настроение.
Убрав руку, я продолжаю идти. Мое молчание, должно быть, побудило ее продолжать, потому что она продолжает говорить.
— Мне было одиннадцать, и в моей группе была старшая девочка. Ее звали Соня, и, боги, она была озлобленным подростком, злилась, что мир выложил ей такие дерьмовые карты, и вымещала это на младших детях. Однажды ночью я спустилась вниз за водой и увидела, как Соня заставляет маленького мальчика идти по битому стеклу от бутылки, которую он уронил. И эта штука... — Она положила руку на живот, как будто внутри нее был настоящий живой организм, — она тряслась. Она растревожила меня. Внезапно мне захотелось посмотреть, как будет выглядеть ее кровь, пролитая на пол. Каково это — многократно вонзить нож в ее кишки.
Мы все ближе и ближе к месту назначения, а я просто слушаю. Вместо того, чтобы заглушать ее, как я делаю это со всеми остальными, я просто слушаю ее. Потому что впервые я могу отнестись к тому, что она говорит.
— Я думала, что это просто защитный инстинкт, понимаешь? Что-то нормальное. Хотела остановить плохого человека от плохого поступка. Люди чувствуют себя так все время, верно? Вот что я себе говорила. Пока это не продолжалось, пока я... — Она останавливается, как будто правда на ее языке душит ее.
— Пока ты? — Я нажимаю, убеждаясь, что она закончила то, что собиралась сказать. Заставляю ее владеть своими мыслями.
Между ее бровями пролегает глубокая V-образная складка, и из всех ее лиц это мое самое нелюбимое. Как бы мне ни было больно это говорить, но даже в моей голове Скарлетт Лира Эббот прекрасна.
Ужасная одежда, отвратительные привычки и дикие волосы, но она прекрасна во всей своей неприглядности.
Я нахожу классическую музыку прекрасной, фуа-гра поразительным, а случайные пейзажи — приятными. Но я не нахожу человеческих существ привлекательными. Они — кости, кожа и плоть. Податливая машина, работающая на крови. Меня, конечно, восхищает то, сколько боли она может вынести, но не затягивает.
И все же каждый раз, когда я вынужден видеть ее лицо, я испытываю отвращение. Не из-за того, как она выглядит, а потому что я вынужден признать правду ее пропорциональных черт, и от этого меня тошнит.
Она настолько изысканна, что мне становится не по себе.
— Пока я не начала хотеть, чтобы люди причиняли боль другим, надеялась, что они сделают что-то плохое, просто чтобы оправдать желание причинить им вред. Мне нужно было, чтобы они оправдали мою потребность видеть, как они истекают кровью.
Я редко теряю дар речи. Кажется, у меня всегда найдется какая-нибудь быстрая шутка или высказывание, но когда она говорит об этом, я не могу подобрать слов. Она говорит о чем-то, что я почти чувствую на вкус. Интенсивный металлический привкус, который появляется во рту, когда аппетит овладевает. Каждый базовый инстинкт поглощен желанием убивать. Порезать. Причинить боль.
Никогда в жизни я не разговаривал ни с кем, кто испытывал бы это так, как я. Ни с отцом, ни с бабушкой, ни с дедушкой. Ни с кем.
Ребята, они знают, что такое тьма. Им известны коррупция и хаос, порожденные пренебрежением. Как жестокое обращение может превратить мальчиков в бездушных мужчин. Они знают, каково это — быть изгнанным и проклятым за то, над чем ты не властен — за порядок рождения, автомобильную аварию, преступления родителей или психическое заболевание.
Но они не знают этого.
Тоска, которая, кажется, может поглотить тебя, тело, разум и душу, каждую секунду дня. Что-то захватывает тебя, как вирус, покрывая каждую молекулу твоего существа, и не уходит, пока ты не высасываешь всю жизнь из чьего-то тела.
— Ты... — Она кусает внутреннюю сторону щеки, крутя кольцо на указательном пальце, что, как я заметил, она делает часто. — Ты убиваешь детей или женщин?