Десерт для герцога

Когда я подходила к дому, сознание словно раздвоилось. Память Евы подсказывала: она считала свой дом большим и богатым, не хуже многих городских. Я видела приземистое, хоть и двухэтажное здание.

Первый этаж заглубили, наверное, чтобы меньше камня потратить. Окна его, узкие, точно бойницы, виднелись почти над самой землей. Сейчас, погожим летним днем, они были открыты, впуская внутрь свет и воздух. Вечером или в непогоду их заложат изнутри тяжелыми ставнями, оставив лишь волоковые оконца8 под потолком, чтобы выпускали дым очага.

Очаг, собственно, и дает свет. Да плюс сальные свечи, которые зажигают на столе, когда за него садится гость. На втором этаже окон и вовсе не видно снаружи, но Ева помнила, что в комнатах для гостей и в хозяйской спальне тоже были волоковые окошки, чтобы выпускать дым от углей жаровен. Черепичная крыша… Как раз ее-то и ладил отец Джека, до того кровля была из дранки.

И вот в этом Ева прожила всю жизнь, считая это роскошью? И теперь тут жить мне? Я сглотнула ком в горле: этот дом напугал меня сильнее, чем все пережитое за сегодня. На месте Альбина мог оказаться какой-нибудь зарвавшийся мажор, на месте подручных Гиойма – районная гопота, разве что без магии. Но трактир, где не было даже стекол в окнах – хотя какое «даже», их и в коридорах замка не было, насколько я успела заметить! – ясно давал понять: я не дома, и домой не вернуться никогда. Даже у бабушки в деревне… да что там, у бабушки в деревне был водопровод и септик, а здесь? Плетеный крытый загончик на заднем дворе!

Ладно. В конце концов, человек – единственное животное, которое умеет не только приспосабливаться к среде, но и приспосабливать среду под себя. И… я лихорадочно попыталась найти во всем этом хоть что-то утешающее. О фигуре беспокоиться явно не придется, вот! Опять же, свежий воздух, натуральная еда, морская влага, насыщенная микроэлементами, полезными для кожи, и физический труд, который, как известно, сделал из обезьяны человека. Криво улыбнувшись сама себе, я сбежала по выложенным камнями ступенькам и шагнула в трактир.

Большую часть первого этажа занимал обеденный зал, он же кухня. У стены по правую руку, рядом с дверью в кладовку – разделочный стол и полки с посудой. По центру зала очаг – выложенный камнями прямоугольник, над которым в хорошие времена всегда висели котлы, источающие запахи съестного, или вертел с крольчатиной, или решетка с рыбой. Сейчас очаг пустовал, как и столы с лавками, расставленными вдоль стен. Девочки, наверное, в огороде, а Фил…

За моей спиной раздался шорох. Я развернулась. С лавки поднялся парень. Я не сразу заметила его, потому что свет из узких окон почти не попадал на этот участок зала и в полумраке было трудно разглядеть человека, одетого в серо-коричневую домоткань. Я узнала его сразу, хоть сама не видела никогда. Фил. Пепельные коротко стриженые волосы, на фоне которых брови и ресницы казались темными, тонкие – для парня – черты лица, светлая кожа: за весну брат успел несколько раз обгореть, но загар к нему все равно не лип.

Вот только почему он смотрит на меня, как на…

– Вернулась, шлюха? – выдохнул он и отвесил мне пощечину.

В голове зазвенело, я отшатнулась, схватившись за горящую щеку. Лицо брата исказилось горем и яростью, он открыл рот, но сказать ничего не успел. Сама не знаю, каким образом в моей руке оказался совок, которым мы выгребали золу из очага, словно сам прыгнул, как в кино. Я перехватила его поудобнее – увесистый, на длинной ручке.

– Еще одно слово в том же духе, и я сломаю эту чугунину об тебя.

Фил вытаращился так, словно у меня выросли рога, а за спиной развернулись черные кожистые крылья. «Девка слова поперек не скажет, тихая», – вспомнила я Джека. Ева в самом деле была тихой. Хоть и считала себя старшей, обязанной заботиться об остальных, но беспрекословно слушалась отца и брата. Да и с сестрами предпочитала не ссориться, сглаживая острые углы. Из тех, кто скорее расплачется, чем разозлится. Я, наверное, такая же.

Была такой же до тех пор, пока человек, к которому я пришла за советом как к другу семьи, посоветовал мне не беспокоиться. Банк заберет квартиру, продаст с аукциона, разницу между ценой и долгом отдадут мне, будет на что жить, пока учусь. Где жить? Да хоть у него. Не даром, конечно, по хозяйству пошуршать, ну и ночью пригреть, само собой. А на мои деньги он покушаться не будет, что он, зверь какой.

Я разбила о его голову бутылку дорогого коньяка, выставленную на стол «помянуть родителей». Потом сама не понимая, что на меня нашло, несколько недель тряслась, что он заявит в полицию. Обошлось. Но что-то все-таки сломалось внутри тогда. Наверное, поняла: рассчитывать можно только на себя, никто не поможет.

Сейчас внутри бушевала та же ярость, порожденная обидой. Уж от кого-кого, но от брата я такого не ожидала. Даже неинтересно было, как он догадался – Ева ведь никому не сказала, просто выскользнула из дома еще затемно.

Впрочем, догадаться нетрудно. «Встрепанная, с расцарапанным лицом, и губами, раскрасневшимися от поцелуев» – прозвучал в памяти бархатный баритон. Я стиснула зубы. Вот кого следовало бы отходить чугунным совком. Но Альбину-то я слова поперек сказать не осмелилась, а против брата расхрабрилась. При том, что Фил вовсе не был злодеем, просто он тоже прекрасно понимал: стоит девушке оступиться один раз, и ее утащат на дно. А заодно и сестер: если в семье выросла блудница, с чего остальным быть чистыми?

Но какие бы мотивы у него ни были, это не повод лупить того, кому еще хуже – а Еве, останься она жива, сейчас было бы куда хуже, чем брату. Даже если Альбин не врал, что расплатился бы, убедившись в ее невинности.

– Все было зря. Он не заплатил. – Уверенно и как-то обреченно сказал Фил.

– Это все, что тебя интересует?

Я попыталась поймать его взгляд. Тщетно. Брат ссутулился, будто на него навьючили пару мешков муки, а глаза его смотрели мне на шею.

– Нет. Еще – как людям в глаза смотреть.

– Людям?

Я снова начала закипать. Да, Ева сотворила непоправимую глупость, но она хотя бы попыталась! Попыталась хоть что-то сделать, кроме как твердить, что все в руках господа. А тот, ради кого она пошла на это, думает не о том, каково ей теперь, а что люди скажут? Хотя в каком-то смысле он прав: это в современном городе можно запереться в квартире и плевать на всех. Здесь же от молвы никуда не деться. И все же – неужели Ева заслужила лишь такие слова от самого близкого человека?

– Не волнуйся. Через неделю этот вопрос утратит актуальность.

На его лице промелькнуло непонимание, я мысленно выругалась. Да, Ева говорила «как по-писаному», но не канцелярскими же оборотами прямиком из двадцать первого века другой реальности! Впрочем, контекста Филу хватило, чтобы понять. Он криво улыбнулся.

– Да, это точно. – А в следующий миг лицо его исказилось. То ли закричав, то ли взвыв, брат развернулся и со всей силы саданул кулаком в стену. Снова замахнулся. Эхом ему отозвался встревоженный вскрик – кажется, Джулии.

Мне некогда было оглядываться и проверять, точно ли я узнала голос. Выронив совок, я бросилась к Филу, вцепилась в его плечи, оттаскивая от стены. Он поддался легко, словно эта вспышка отняла все силы, снова развернулся ко мне, обнял, прижав так, будто меня сейчас вырвет из его рук и унесет. Как он, оказывается, вымахал! Ева привыкла считать брата маленьким, да и с лица парня еще не совсем сошла детская мягкость, несмотря на пробившийся пушок. Но сейчас моя макушка была лишь немного выше его подбородка.

Фил ткнулся лицом в мои волосы, все еще не выпуская из объятий, затрясся, и я поняла, что он плачет. Тут же нас обоих обвили тонкие руки.

– Что-то еще случилось? – встревоженно прозвучал голосок Джулии.

Фил помотал головой – дескать, ничего.

– Прости. Я… – рыдание вырвалось из его горла. – Из-за меня… Я должен был… Должен был украсть, убить…

Джулия охнула, а он продолжал:

8

. маленькие окошки, закрывающиеся задвигающейся доской