Страница 8 из 26
{10}
19.06.36 Костя Закурдаев
Вернувшись однажды домой, Костя застал отца прихрамывающим. На работе у него случилась травма. Нога болела, и врач здравпункта посоветовал Сергею Петровичу взять путевку в Сеченовский институт физических методов лечения в Севастополе. Отец сообщил об этом за вечерним чаем матери и, хитро подмигнув, сказал, что, пользуясь школьными каникулами, неплохо было бы поехать всем вместе, и дать Косте возможность посмотреть Крым, на что вполне хватит недавно полученных премиальных. У Кости захватило дух, остановилось сердце, и, забыв проглотить горячий чай, он безмолвно поднял глаза на мать, ибо в столь важном семейном вопросе голос ее был решающий. И мать, видя в глазах его трепетную мольбу, согласилась, не подозревая, что означает эта мольба и к чему она приведет.
Все было как сон: поезд, станции, новые лица, поля, леса, тоннели, Крым, солнце… Все это смешалось и все было где-то в тумане памяти. Реальностью осталось одно: Черное море, огромное море, настоящее соленое море, просторное, шумящее, благословенное, долгожданное…
Оно ворвалось в сердце видением громадной бухты, блеснувшей в вагонном окне после какого-то длинного тоннеля. Темная ее синева лежала в белых и зеленых откосах скал, и не успел Костя разглядеть, что за черточки и палочки чернеют на мягком синем шелке воды, как поезд повернул и бухта исчезла. И лишь потом, поднимаясь на трамвайчике в город вдоль обрывистого ската и рассматривая бухту во все глаза, Костя понял, что черточки эти и были военные корабли.
И они стали центром его внимания все то время, которое он провел в этом городе флота и моря. Часами он просиживал на пристани с колоннадой, встречая и провожая военные шлюпки и катера, или торчал на Приморском бульваре возле Памятника затопленным кораблям, жадно всматриваясь в близко проходящие у бонов крейсера, миноносцы, подлодки. Деньги, которые Анна Иннокентьевна давала ему на кино, уходили на другое: он брал в яхт-клубе байдарку и делал на ней смотр кораблям, стоящим в бухте. Замирая от восторга, он медленно греб вдоль серо-голубых бортов линкора, на котором служил Николай Глухов, и крейсеров, останавливался, положив мокрое, теплое весло на голые ноги, и прислушивался к дудкам, звонкам, склянкам, горнам, к командам и песням, влюбленно впиваясь взглядом в орудия, шлюпки и мостики, готовый обнять и расцеловать каждую якорную цепь, свисающую в воду (если бы часовой у гюйса позволил байдарке подойти вплотную).
Часами он просиживал на Приморском бульваре, жадно всматриваясь в проходившие корабли.
Костя дорого дал бы за то, чтобы хоть одним глазком взглянуть на таинственную жизнь за чистыми голубыми бортами, и, покачиваясь на байдарке, мечтал о чуде. Чудес было множество – на выбор. Мог, например, вылететь из иллюминатора подхваченный сквозняком секретный пакет? Он вылавливает его из воды и доставляет командиру. Мог, скажем, во время купания начать тонуть краснофлотец? Он спасает его, кладет на байдарку и доставляет командиру. Или с бакштова отрывается шлюпка и ее несет в море, – он нагоняет ее, берет на буксир и доставляет командиру. Диверсант на такой же байдарке мог вечером подкрадываться к борту с адской машиной? Он задерживает его и доставляет командиру… Все чудеса обязательно заканчивались стандартным свиданием с командиром и его вопросом: что же хочет Костя в награду? Тут он скромно говорит, что ему ничего не нужно, кроме разрешения осмотреть корабль или (здесь даже в мечтах Костя сомневался, не перехватил ли он) согласия взять его с собой на поход.
Но чудо не приходило, а дни проходили, и пора было оставлять Севастополь. И вдруг за пять дней до отъезда чудо – невероятное и простое, как всякое настоящее чудо, – само свалилось на голову.
В выходной день Костя сидел на пристани на своей любимой скамейке у колонн. Звучало радио, светило солнце, темной синевой лежала за ступенями бухта, и далекой мечтой виднелись там корабли. От них то и дело отваливали баркасы и катера: был час праздничного увольнения на берег. Краснофлотцы, выскакивая из шлюпок, мгновенно заполняли всю пристань, потом взбегали по ступеням и растекались по площади. Сверху, от колоннады, казалось, что с бухты на пристань накатывается мерный прибой: ступени то исчезали под бело-синей волной моряков, то появлялись, яркие платья девушек крутились в этой волне, словно лепестки цветов, подхваченных набегающим валом. Скоро прибой кончился, а на краю пристани все еще пестрел букет платьев и ковбоек, и Костя понял, что это очередная экскурсия на корабли, ожидающая катера.
Он с острой завистью посмотрел на шумную группу молодежи. Ужасно все-таки быть неорганизованным одиночкой!.. Какие-то девчонки, которым что зоосад, что крейсер, попадут сейчас на корабль, а он… И, увидев, что три «девчонки», устав дожидаться на солнцепеке, побежали к его скамье, встал, собираясь уйти, как вдруг одна из них приветливо поздоровалась и назвала его по имени. Он узнал в ней Панечку, медицинскую сестру, ухаживавшую за отцом в санатории. Она заговорила с ним о скором отъезде, стала спрашивать, все ли успел он в Севастополе посмотреть, но тут их перебил юноша в ковбойке, подошедший со списком в руках. Он спросил, не видели ли они какого-то Петьку. Девушки сказали, что Петька, верно, проспал по случаю выходного, и Костя, не сдержавшись, буркнул, что такого Петьку мало за это расстрелять. Девушки расхохотались, юноша удивленно на него посмотрел, а Панечка объяснила, что это Костя Закурдаев, комсомолец из Москвы. Юноша в ковбойке оказался работником горкома комсомола, и с ним можно было говорить как мужчина с мужчиной. Костя отвел его в сторонку и выложил ему всю душу (проделав это, впрочем, в крайне быстрых темпах, ибо катер с крейсера уже приближался). Тот ответил, что лишнего человека он взять не может, но что если Петька опоздает…
Петька опоздал – и чудо свершилось. Выяснилось, что катер везет экскурсию не просто на крейсер, а лучший крейсер эскадры «Червона Украина»!
В комнатку, которую они с матерью снимали возле санатория, Костя вернулся к вечеру в таком самозабвенном, открытом восторге, что мать спросила, что такое случилось. И Костя тут же честно признался ей во всем: и в дружбе с Сережей, и в походах по озеру, и в любви своей к морю, и в том, что теперь, побывав на крейсере «Червона Украина» и пощупав своими руками орудия, он уже окончательно, твердо, бесповоротно понял, что после школы ему одна дорога – в училище имени Фрунзе. Мать заплакала и заговорила о том, что на море тонут. Костя засмеялся, обнял ее поласковее и сел рядом с ней. Они провели один из тех вечеров, которые так драгоценны в дружбе матери с взрослеющим сыном, – вечер откровенностей, душевных признаний, слез, сожалений, готовности к взаимным жертвам, – и Анна Иннокентьевна обещала ему не мешать в его разговоре с отцом.
Разговор этот Костя отложил до возвращения домой: нельзя же было в вагоне, при чужих людях, говорить о том, что переполняло сердце. И только дома, повидавшись сперва с Сережей и доведя себя рассказами о Севастополе и о крейсере «Червона Украина» до последнего накала, Костя решился поговорить с отцом.
*
– Ну вот у тебя бывает так, что все вдруг сразу понятно и ясно? Будто как сейчас: ударило солнце в муравейник – он и виден, а не ударило бы – так и пройдешь мимо, – выбрав удачный момент, спросил отца Костя.
– Чтобы все понятно, этого не бывало, – улыбнулся отец, – а кой о чем догадываться случалось… Только, конечно, не вдруг.
– Нет, именно вдруг, – упрямо повторил Костя, – именно вдруг… Мучился-мучился человек, думал-думал, колебался, не знал, как решить, и вдруг – раз! – и открылось… И оказывается, все очень просто… А главное – ясно! Так ясно, так легко, что прямо кричать хочется! – И он в самом деле закричал звонко и счастливо.
– Эк тебя надирает! – сказал Сергей Петрович, все еще улыбаясь. – Счастливый у тебя возраст… Ну ладно, как говорится, «простим горячке юных лет и юный жар, и юный бред» … Только имей в виду: такому наитию, брат, грош цена. Решение должно в самом человеке созреть, а не с неба свалиться.