Аракчеевский сынок

Но вдруг он вздрогнул и вскочил, как от электрического удара, и двинулся вперед.

Перед ним явилась фигура фон Энзе.

Шумский подошел к улану вплотную и выговорил:

– Наконец-то!

Это слово произнесено было глухим голосом, но все, что было в ресторане, двинулось, а некоторые повскакали с мест. Люди, прислуживавшие публике, тоже сразу остановились. Все замерли.

– Что вам? – тихо отозвался фон Энзе.

– Жених ли вы ее? – выговорил Шумский через силу, так как чувствовал, что дыхание ему захватывает.

– Да, – отозвался фон Энзе и стал к Шумскому боком, плечом к его лицу и настороже.

– Что вы вчера налгали барону на меня? Отвечайте сейчас.

– Оставьте меня, – глухо отозвался фон Энзе, – или вы – погибший человек! Я скажу одно слово, и вы – погибший. Здесь много народу. Я здесь, при всех скажу. Уйдите, я напишу вам, объясню. Если же вы пальцем двините, я вас уничтожу…

– Ах, ты собака! – прошептал Шумский так тихо от спазмы в горле, что никто, кроме фон Энзе не мог расслышать.

Но, вместе с тем, он схватил и тряс улана за борт сюртука. Фон Энзе отмахнулся ударом кулака не столько сильным, сколько искусным, и Шумский невольно выпустил его и едва устоял на ногах.

– Я хочу драться. Ты будешь драться со мной! – задыхаясь, выговорил он. – Негодяй и клеветник!

Фон Энзе вспыхнул и крикнул громко:

– С тобой? Сказано – никогда! Теперь менее, чем когда-либо. Я не могу драться с подкидышем! Да, дерзкий и распутный блазень и шатун. Ты – подкидыш! Я тебе здесь объявляю и всем буду сказывать, что любовница графа Аракчеева купила крепостного мальчишку и выдала его за своего ребенка. И вот ты ходишь под названием Аракчеевского сынка. Ты – безродный подкидыш – без отца, без матери. И не с тобою идти на поединок дворянину и офицеру с незамаранным именем.

Шумский стоял ошеломленный, почти не видя ничего. Слова улана были несколькими тяжелыми ударами по голове его и будто оглушили его. Слова эти однако – бессмыслица! Но, вместе с тем, в этой бессмыслице чудится ему «что-то», что он уже давно, давно знает, хотя слышит теперь в первый раз в жизни. Это «что-то» всегда ведь было в нем, но было едва видимо, а теперь сразу выросло в нечто огромное, ясно видимое, тяжелое, давящее…

Да, это ложь, бессмыслица, глупость, клевета. Он все это слышит в первый раз, но нисколько не удивлен! Все это, однако, схватило его, давит и вот сейчас раздавит в прах.

– Последний раз… Я хочу драться! – заговорил Шумский бессмысленным голосом, чувствуя, что теперь дуэль уже нечто второстепенное, глупое, пустое… Все перевернулось, спуталось…

Он снова подступил к улану и тотчас засунул руку в карман сюртука, где был пистолет. Фон Энзе поднял кулак и крикнул:

– Возьмите! Я убью его.

– Нет, врешь… Я…

И Шумский вдруг полусознательно увидал себя и улана среди кучки обступивших их людей. Быстро вытащил он пистолет, вытянул руку, и дуло в одно мгновенье было уже у самого виска фон Энзе. Но выстрела не последовало. Что-то тяжелое налегло на Шумского со всех сторон.

Только впоследствии сообразил он, что это были десять рук, схватившихся и за пистолет, и за него. Другие сильные руки обхватили его сзади и оттащили от улана.

Когда Шумский вполне пришел в себя, он сидел на диванчике. Ресторан наполовину опустел. Он вскочил с места, и тотчас же два лакея двинулись к нему, как бы намереваясь схватить его.

– Прочь! – вскрикнул он и бросился в следующую горницу. Но там было пусто. Не только фон Энзе, но ни одного офицера не оставалось в ресторане. Вероятно, не одну минуту просидел он, ошеломленный словами своего соперника.

Шумский надел шинель, вышел на улицу, но тотчас же снял кивер и, несмотря на проливной дождь, двинулся с обнаженной головой. И только через несколько мгновений, благодаря крупной сети свежего дождя, в голове его стало проясняться. Он вспомнил все, что произошло, понял, что сейчас был сам не свой, оглушен ударом, отуманен, будто в полуобмороке. И чем больше, чем ярче вспоминалось Шумскому все слышанное им, тем спокойнее становился он. Но спокойствие это не просто, как всегда, входило в него, а врывалось в душу болью, захватывало сердце, леденило тело. Когда Шумский, спокойный на вид, взял извозчика и сел, то ему показалось, что не он едет в пролетке, а сидит какой-то другой человек, какой-то деревянный, глупый, бесчувственный, бессмысленный. И этот человек захвачен! И не спокойствием захвачен, а каким-то зверем, который влез в него и ворочается в нем. И вся жизнь сосредоточивается в этом звере, который называет себя спокойствием. А он, этот человек, только какая-то клетка или какой-то деревянный футляр для этого большого, сильного, злобного зверя – спокойствия.

«Подкидыш!» – постоянно кричит голос. Но это не фон Энзе кричит, это он сам. Нет, и не он. Это захвативший его злобный зверь кричит.

«Подкидыш!» Ведь это же бессмыслица? Нет, это сущая правда. Он этого никогда не знал! Он это всегда знал! Оно было в нем с детства, но маленькое, крошечное… Это была черная точка, или это был прыщик. А теперь это огромная, зудящая, страшная язва! Из нее кровь течет, из нее гной идет!

И эта язва становится все шире. Скоро она захватит все его тело, и ничего не останется.

L

И то же время Квашнин и Ханенко сидели в кабинете Шумского молча и понурившись. Квашнин изредка вздыхал, но не подымал головы, а капитан сильно сопел и бессознательно перебирал пальцами по своим толстым коленкам, как бы играя на фортепьянах. Изредка подбросив одни кисти рук, он ударял сразу всеми пальцами трелью, как по клавишам, и приговаривал однозвучно:

– Д-да-с, батенька. История!..

Затем он снова принимался сопеть и думать, снова начинал играть на коленках, и снова подпрыгивали руки, и капитан протяжно, выпустив из себя дух, опять произносил:

– И-сто-ри-я-с!

Каждый раз, что раздавался стук экипажа, оба подымали головы и глядели в окно.

Наконец, раздался стук колес ближе к окошкам и оба офицера вскочили. Это был Шумский. Оба быстро вышли в переднюю.

– Не палил! Не палил! Слава тебе, Господи! – произнес капитан. – Кабы палил, домой бы не приехал.

Васька, который сидел, вероятно, тоже начеку, отворил дверь, прежде чем Шумский успел позвонить.

Когда молодой человек вошел в прихожую, оба приятеля, собиравшиеся спросить что-нибудь, не вымолвили ни слова. Они никогда не видали лица Шумского таким искаженным.

Шумский двинулся мимо них в комнату, как если бы не замечал их. Они пошли за ним.

Шумский на вид совершенно спокойно и обыкновенно расстегнул сюртук и сбросил его с себя на стул. Оба офицера заметили, что пистолета в сюртуке нет.

– Убил, что ли? – проговорил Квашнин совершенно дрожащим голосом.

Шумский взглянул на приятеля совершенно бессмысленными глазами и стал что-то искать в горнице. Он бродил по комнате, как пьяный или сонный. Нечаянно, будто ощупью, задвигал он руками по подставке, где были всегда трубки с набитым табаком, взял одну из них и стал опять стеклянными глазами водить вокруг себя.

Квашнин зажег спичку. Шумский протянул к нему конец трубки, как делал это всегда с Васькой. Затем, раскурив, он стал двигаться по комнате.

Оба офицера были столько же смущены и встревожены, стоя истуканами среди горницы, на сколько Шумский казался естественно и просто спокойным.

Однако, капитан Ханенко уже думал: «Не свихнулся ли он? Больно чуден!»

Он взглянул Квашнину в глаза, и Квашнин будто понял мысль капитана.

– Михаил Андреевич! – подошел он к Шумскому и положил ему руку на плечо. – Сядь.

Шумский поглядел на него и послушно, как ребенок, сел на ближайшее кресло и начал тянуть дым из трубки. И оба приятеля заметили, что он как-то странно тянет дым. Точно будто ребенку дали в руки трубку и заставили его делать нечто, смысл чего он не понимает.

Но затем Шумский вдруг опустил руки, чубук вывалился, и трубка упала на пол. Он задумался. Потом он поднял обе руки и стал тереть себе лоб и виски. Оба офицера сели близ него и тревожно смотрели на него. Несколько раз принимался Шумский тереть лоб, ерошить волосы, потом потянул себя за ворот, оборвал галстук и бросил его на пол.