Страница 52 из 70
– Барон, я являюсь просить прощения во всем и объясниться с вами по очень и очень важному делу, причем я надеюсь, что все… – начал было Шумский и запнулся, так как выражение лица Нейдшильда уже изменилось совершенно.
Молодой человек никогда не предполагал барона способным так смотреть. Уязвленное самолюбие и оскорбленное достоинство аристократа вдруг сказались ясно в финляндце.
– Вы не господин Андреев, а господин Шумский? – выговорил он тихо и холодно.
– Я флигель-адъютант Шумский, решившийся проникнуть к вам в дом под именем…
– Знаете ли… вам следовало оставаться господином Андреевым. Если Андреева нет на свете, то господин Шумский… нечестный человек… Совсем нечестный…
Барон, решившись произнести эту фразу, чувствовал себя в положении человека, который зараз выпалил из десяти пушек и совершенно оглушен собственным деянием.
– Барон, я умоляю вас дозволить мне объясниться. Вы, как умный человек, тотчас все поймете: и безвыходное положение, в котором я был, и мои намерения, мою цель… причину моей решимости переменить имя и костюм. Позвольте мне все объяснить.
– Зачем? Что ж объяснять?.. Все понятно…
– Но вы не знаете причину, заставившую меня…
– Причина… Праздность, мода на скандалы в гвардии… Только вы опрометчиво выбрали семью для вашей дерзкой комедии с переодеванием. Я буду жаловаться государю и буду просить у вас удовлетворения, несмотря на мои годы и седые волосы…
– Барон, Бог с вами!..
– Да-с! Удовлетворения за поругание… за осквернение порога моего дома вашими…
Барон смолк и не договорил. Слово: «ногами» показалось ему глупым и не подходящим.
– Я умоляю вас дать мне объясниться! – с чувством воскликнул Шумский. – Вы совершенно теряете из виду, что могло заставить меня… Вы будто забываете, что у вас есть дочь, пленившись которой, можно решиться на все, на самоубийство…
Барон вдруг широко раскрыл глаза. Он, действительно, был далек от этой мысли.
– Ради Евы… все это..– будто сорвалось вдруг с его языка.
– Ради Бога… Примите меня и позвольте все объяснить…
Барон двинулся нерешительно, как бы не зная, что делать и делать ли что? «Не прекратить ли тотчас же всякое объяснение и выгнать вон?» – думалось барону.
– Я право не знаю… – забормотал он. – Это невероятно дерзкая комедия…
– Барон, через десять минут после объяснения – ведь вы не потеряете право меня выгнать!
Голос офицера прозвучал с таким чувством, что Нейдшильд отворил дверь, пропустил Шумского в кабинет, а затем указал ему место около письменного стола. Шумский, несмотря на собственное волнение, с удивлением приглядывался к Нейдшильду. Он никогда не видал барона таким беспомощно важным, хотя суровым, но вместе с тем потерянным и смущенным донельзя.
А барон был смущен мыслию, что он с каждым шагом и с каждым словом роняет собственное достоинство, что он действует противно тому, как бы следовало. Он вышел в зал с твердым намерением сказать господину Шумскому-Андрееву слово: «негодяй», прибавив, что, несмотря на свои преклонные года, он должен с ним драться. А, между тем, этот Шумский принят им для объяснений. Нейдшильд был уверен, что сия затея флигель-адъютанта была поступком «блазня» гвардейского шутовства и скоморошества ради. Слова Шумского о его дочери смутили барона, и все сразу перепуталось у него на душе и в голове. «Может быть…» – подумал он и не додумал.
Едва только Нейдшильд сел в свое кресло, опустив глаза, как провинившийся, и вертя в руках карандашом, взятым со стола, как Шумский заговорил, приготовляясь мысленно к длинной и красноречивой речи.
В то же время молодой человек чувствовал, что он находится в таком душевном состоянии, как если бы собирался прыгать через широкую и бездонную пропасть. Не перепрыгнет он – то полетит стремглав и убьется до смерти. А перепрыгнет он на тот край – будет не лучше! Будет, пожалуй, еще хуже!.. Оттуда возврата нет, а если и найдется, то очень мудреный.
Шумский прежде всего передал барону подробно и откровенно свою встречу с Евой в церкви и то чувство, которое она сразу внушила ему. Затем он особенно подробно налег на то обстоятельство, что познакомиться с бароном было очень мудрено, бывать у него в доме – совершенно невозможно. Ему оставалось удовольствоваться встречами с баронессой раз, много – два в месяц на каком-нибудь большом балу. И он решился проникнуть в дом под именем простого секретаря. Вместе с тем, по обычаю предков, который, конечно, известен барону, – начал уже лгать Шумский, – он подослал и поместил в доме крепостную девушку своего отца, чтобы узнать ближе характер и нрав той личности, которая его пленила. После девушки он приставил к баронессе свою няньку, которая его обожает и которой он вполне верит. Собранные им сведения заставили его еще больше полюбить Еву за все ее душевные качества.
Когда Шумский упомянул о Пашуте, барон поднял глаза и пытливо глядел ему в лицо. Молодой человек понял, что его слова противоречат с тем, что могла девушка рассказать барону о его намерениях. И Шумский подробно и с жаром распространился о том, что девушка, которая пользовалась сначала всем его доверием, а затем так понравилась самой баронессе, оказалась самым негодным существом. Шумский выразил уверенность в том, что Пашута Бог весть что рассказывала о нем и барону, и его дочери.
Барон вскинул глазами, затем снова опустил их и едва заметно пожал плечами, как бы прося Шумского оставить эту подробность в стороне. Стоит ли толковать о том, что могла налгать или насплетничать прислуга.
Кончив рассказ, Шумский прибавил, что когда он собрался уже объясниться с бароном и бросить имя Андреева, сам барон вдруг перестал принимать его.
Наконец, Шумский смолк, потупился и подумал про себя:
«Ну, а теперь прыгай!»
Взглянув снова через мгновение на барона, он увидал, что тот ждет последнего слова, ждет объяснения, всего объяснения.
Шумский вздохнул, как бы набираясь сил, и вымолвил:
– Я надеюсь, барон, что вы понимаете, к чему клонится вся моя речь. Я явился теперь, чтобы иметь честь…
Шумский приостановился и подумал: «Робеешь, брат? Теперь поздно!»
– Я имею честь просить у вас руки баронессы, – проговорил молодой человек таким упавшим голосом, как если бы просил барона взять пистолет и на месте застрелить его.
XXXIX
Барон встрепенулся. Он ждал уже, конечно, этих слов, но тем не менее произнесение их подействовало на него, как сильный толчок. И в первое же мгновение глазам честолюбца Нейдшильда представилось, как он обнимается и целуется с графом Аракчеевым, как он говорит ему «ты» и «наши дети».
Через мгновение барон уже увидел себя в громадном дом Грузина близким родственником временщика-владельца, дедом родным будущего владельца. Еще через мгновение этот домик на Васильевском острове уже наполнился густой толпой просителей – военных и штатских генералов, ждущих покровительства и милостей от всесильного в Петербурге аракчеевского родственника, сановника Нейдшильда.
От этого умственного прыганья у барона закружилась голова, и он невольно откачнулся и прислонился спиною к креслу.
Наконец, он услыхал смущенный голос Шумского, говорившего:
– Ваше молчание, барон, меня тревожит.
Нейдшильд пришел в себя, хотел заговорить и не знал, что сказать.
– Я так… Не знаю, право. Конечно, я польщен. Мне эта честь… Но я буду просить вас…
И барон смолк.
Опять целая толпа всяких сановников нахлынула сюда в кабинет из столовой с поклонами, просьбами и бумагами, и, обступая, теснясь, чуть не придавила его к креслу. Нейдшильд провел рукой по лбу, отогнал от себя все видения, взглянул более осмысленным взором на Шумского и вымолвил, протягивая руку:
– Благодарю вас. Я рад, что этим, конечно, прежде всего все извиняется, уничтожается. Но я никакого ответа не могу дать. Мне надо спросить дочь. Я ее люблю, она – мое единственное счастие в жизни. Она… Ева…