Аракчеевский сынок

– Шваньский!

Но его наперсник уже давно стоял в дверях и слышал весь разговор барина с лакеем.

– Действительно, Михаил Андреевич, я виноват, дал ей ножик ввечеру, – заговорил Шваньский, робко выступя… – Но я так полагаю…

– Ты нож дал? Зачем? А?!

– Я-с. Она просила, чтобы хлеб резать… Но я…

– А ты где был… Ты не слыхал, как она дверь ломала, – обернулся Шумский к лакею.

– Я сидел около швеи. Вы приказали ни на шаг…

– Ах, вы мерзавцы! Губители вы! – воскликнул Шумский. – Ведь вы меня зарезали.

И молодой человек вдруг опустился на первый попавшийся стул.

– Что же это? – тихо заговорил он снова как бы сам с собой. – За что же это судьба меня… Фу! Дай воды.

Копчик бросился в буфет за водой. Шваньский подступил ближе.

– Чего же это вы так расстраиваете себя. Плевать нам на Пашутку. Пускай бегает. Что же нам…

– Дурак. Ведь она прямо к барону побежала и все, все расскажет… Все…

– Ничего не расскажет! Было ей времени много для рассказов, а молчала же… Боялась. Ну, и теперь не посмеет пикнуть… Она и не туда убежала, не к баронессе… Вы себя зря расстраиваете!..

И Шваньский начал красноречиво, толково и дельно доказывать, что Пашута не могла, по его мнению, бежать среди ночи в дом барона для того, чтобы завтра быть взятой ими вновь через полицию. Если она бежала, то ради боязни отправки в Грузино. И будет она скрываться в Петербурге, сколько возможно долее, если не скроется тотчас совсем, уйдя на край света… в Новороссию… на Волгу… в Брянские или Муромские леса… к раскольникам в скиты…

– А что не к баронессе она убежала, – прибавил Шваньский, – за это я голову вам свою прозакладываю…

– Выискал сокровище в заклад! – спокойнее и уже полушутя произнес Шумский, так как уверения Шваньского убедили его в неосновательности опасений.

– Ну… А ты гусь, – вымолвил Шумский при виде вернувшегося со стаканом воды Копчика… – Марш в сарай, в конюшню что ль, в подвал… Запри его, Иван Андреич, где-нибудь. С ним расправа впереди, если он сестру выпустил по уговору, я его застрелю, как собаку. Запри его, покуда дело не разъяснилось совсем. Спать пора!..

Шумский поднялся и двинулся, но Шваньский одним словом остановил его снова, напомнив про швею, лежавшую в спальне на диване.

– Так что ж мне, дежурить около нее, что ли, как больничному лекарю. Где коновал твой?

– Все еще с ней-с… там… у вас.

– Так тащите ее сейчас вместе в гардеробную. Я устал, как собака гончая… Спать хочу. А наутро, смотри, как только она проснется, так и меня разбуди. Проморгаешь, я тебя… ей-Богу, изувечу… Вы мои мучители! Вы меня до смертоубийства доведете!

XXXI

Наутро, однако, никто не приходил будить Шуйского. Когда он проснулся сам и взглянул на часы, было около полудня. Он готов был рассердиться, но тотчас же сообразил, что его ослушаться не посмели бы и, следовательно, девушка еще не просыпалась.

– Дрянь дело, – смутился Шумский. – Больше двенадцати часов спит.

Его смутило не столько то, что могло случиться со швейкой, сколько мысль, что может произойти от этого питья в ином случае. На его зычный крик тотчас появился в спальне Шваньский.

– Ну! – вымолвил офицер.

– Что прикажете?

– Да, дубина эдакая, что я могу приказать? Понятно, о чем спрашиваю. Что она?

– Не просыпалась. Шевелилась, а проснуться, не проснулась. Я не смел трогать, а полагаю, что если потормошить, проснется. Извольте посмотреть сами.

Шумский быстро поднялся, надел халат и вышел в гардеробную. Девушка лежала на боку, лицом к стене, и спокойно, ровно дышала.

– Буди, – вымолвил он, обращаясь к Шваньскому.

Шваньский начал тормошить девушку за руку и кликать. Она несколько раз глубоко вздохнула и, наконец, открыла глаза.

– Вставать пора, заспалась. Знаешь ли, который час? – говорил Шваньский. – Нешто эдак работают.

Девушка бессмысленно смотрела в лицо Шваньскому, как бы спросонья, потом, ничего не говоря, приподнялась, села, но тотчас же взялась за голову.

– Чего? Аль голова болит? – спросил Шваньский.

– Болит, – тихо произнесла Марфуша.

– Сильно? Стучит, что ли?

– Тяжела, – отозвалась девушка.

– Ну, ничего, пройдет. Вставай, да выйди прогуляться по двору. Больно уж заспалась. Вставай, что ли. Ведь уж двенадцать часов. Обедать людям пора, а ты спишь.

– Двенадцать! – воскликнула, оживясь, Марфуша. – О Господи!

И это простое обстоятельство, по-видимому, всего сильнее подействовало на девушку, которая, быть может, в первый раз в жизни проснулась в такой час. Она поднялась на ноги, хотела шагнуть, но покачнулась. Шваньский поддержал ее. Шумский приблизился тоже и выговорил:

– Аль на ногах не стоишь?

Марфуша взглянула на молодого человека, которого сначала не заметила, и тотчас же смутилась.

– Говори, – вымолвил Шваньский. – Ноги, что ли, слабы?

– Да. Чудно. Отлежала, что ли. Совсем, как чужие!..

– Ну, это пройдет.

– Чудно. Никогда эдакого со мной не бывало.

– Выйди во двор, живо все пройдет. На вот, надевай.

Шваньский живо надел на Марфушу лежавший поблизости салопчик ее, накинул ей платок на голову и повел к входной двери. Девушка шла неровной походкой, слегка как бы пошатываясь. Шваньский бережно свел ее по лесенке и, выведя на воздух, продолжал поддерживать. Но через минуту Марфуша уже твердо и свободно стояла на ногах и с наслаждением вдыхала свежий воздух.

– Что? – спросил Шваньский.

– Ничего. Эдак лучше. Угорела я у вас.

– Вот! Вот! Именно и есть! – воскликнул Шваньский. – Все угорели, а ты пуще всех.

– Ничего, пройдет, – отозвалась Марфуша. – Я раз не так-то угорела, сутки без памяти была. А это что! Вот уж теперь совсем хорошо.

И Марфуша вдруг задумалась. На два или на три вопроса, предложенных Шваньским, она не отвечала ни слова и, наконец, он тронул ее за руку.

– О чем задумалась-то?

– Да так. Не знаю. Так. Чудно. Ничего что-то не помню.

– Чего не помнишь?

– Да ничего не помню. Помню, после шитья пила чай у барина; про сливки он все говорил… А как я пришла и легла, ну вот ничего не помню, точно как отшибло память.

– Ну, это пустое, не стоит и вспоминать. Угорела и шабаш. Тошнит, что ли?

– Нету.

– Голова-то болит?

– Ничего.

– А ноги? Стоят твердо? Ходить можешь?

– Могу.

– Ну, вот и погуляй по двору, а потом приходи в дом.

Шваньский довольный, почти сияющий, вернулся в квартиру и нашел Шумского внимательно осматривающим чуланную дверь и замок.

– Не понимаю, – сказал он при виде Шваньского, – совсем не понимаю. Эдакий замчище отодрать ножом совсем невозможно. Тут дело нечисто. Говори правду, кроме ножа, ты ей ничего не давал?

– Ей-Богу, ничего-с. Что же мне лгать. Да что же я за дурак такой. Я и столового ножа-то не хотел давать.

– Черт ее знает! Проклятая девка, – злобно произнес Шумский. – Что теперь будет, и ума не приложу. А Авдотья не идет. Не могли же ее заарестовать там. Ей первое дело уходить, если Пашутка опять явилась к барону.

– А я, Михаил Андреич, все-таки свое вам докладываю, не пойдет она туда. Просто убежала, и в городе где скрываться будет и мешать вам не станет.

Шумский не ответил ничего и прошел к себе. Шваньский молча последовал за ним и, очевидно, собирался начать разговор о чем-то особенном, так как он улыбался своей обезьяньей улыбкой, «во всю рожу», по выражению Шумского.

– Михаил Андреич, позвольте вам доложить, – начал Шваньский, – о таковом моем намерении, которое вас может очень удивить. Но вы меня не осудите, дело благое, хорошее.

– Ну, какое такое дело?

– А насчет именно вот этой девицы-швеи. Насчет этого, как вы изволили ее обозвать, создания.

– Ну, – нетерпеливо отозвался Шумский.

– Вот я и хочу вам доложить, что Марфуша эта девушка тихая, кроткая, доброты бесконечной, характера совсем овечьего, – тонким и ласковым голосом начал Шваньский.