Страница 25 из 70
И Шумский невольно расхохотался звонким смехом. Копчик улыбнулся ради приличия, но сам тоже невольно думал:
«Хорош ты! Неча сказать. А она еще его обожает, как андела какого».
– Ухлопал ее непременно какой-нибудь жулик ночной. Вот будет оказия-то… Как в романах описуется… Приключение нежданное ради развязки истории.
Копчик снова ушел к себе в угол, лег, зевая, на ларь и стал размышлять о том, «какие господа бывают свиньи безжалостные».
Через несколько минут наружная дверь со двора растворилась, и в прихожей послышался шорох и шаги.
Копчик привстал и окликнул.
– Я… Я… – отозвался голос Авдотьи.
Копчик выскочил в прихожую…
– Что с вами? Где вы пропали? Второй час.
– Я верст двадцать, оглашенный человек, исходила. А то и все двадцать пять.
– Заплутались?
– Нет! Гуляла! Вестимо, запуталась. Оттуда пошла, как следует. И речку вашу прошла по мосту, как следует.
– Какую речку… Неву…
– Вестимо… Ну, и пошла прямо, ища вас… И пришла в Лавру…
– Невскую Лавру!! С Васильевского-то острова?
– А оттуда назад. Шла, шла, шла. И говорят мне – в Коломну я пришла. Все не туда!..
– Ахтительно. Вам бы уж оттуда на Охту… Ради любопытствия. Что ж вы не спрашивали дорогу-то у прохожих?
– Опрашивала, кто попадался… Да не знаю, как улицу-то назвать. Куда мне идти-то не знаю! Понял? Оглашенный человек! Ведь не дура же я. А вы дураки! Иван Андреич привез, а ты вывез. Да и пустили! А где вы живете, как званье месту – никто из вас мне не сказал. Так бы и осталась на улице до утра. Да и днем бы не знала, куда идти. Просто хоть домой в Новгород иди пешком. Спасибо, попался солдат, да спросил, у кого живу. Я сказала. Он Михаила Андреевича знает. Наш был, говорит, антилерец. Ну, и провел прямо сюда… Да, уж оглашенные вы оба с Иваном-то Андреичем.
И Авдотья, сильно угрюмая и раздраженная, уселась на стул, не снимая своей кацавейки и платка с головы.
– Ноги-то гудут! Просто гудут! – вымолвила она сердито. – Оглашенные. Один привез в дом, а другой вывез из дому. И хоть бы слово сказали, как званье вашему жительству. Прокаженные! Ей-Богу!
Шумский вышел на голос мамки и, узнав в чем дело, не рассмеялся, а рассердился тоже на Копчика.
Если убийство мамки жуликами показалось ему забавным, то плутанье ее было слишком простым и нелюбопытным случаем, который только замедлил получение вестей о Пашуте и баронессе.
Шумский позвал женщину к себе в спальню и стал расспрашивать. Авдотья, все еще угрюмая, а отчасти сильно утомленная, отвечала кратко и глядела сонными глазами.
– Ну, до завтра… Ты теперь загонялась очень, – вымолвил Шумский. – Завтра все расскажешь. А теперь скажи только, будет Пашута тебя слушаться… Рада была тебе очень…
– Еще бы не радой быть.
– Будет слушаться…
– Будет… – выговорила Авдотья, чувствуя, что лжет от усталости и готовая на всякую хитрость, только бы отпустили ее спать…
– Пашута какова показалась тебе. Барышня?
– Барышня…
– Баронессу не видала?
– Видела.
– Видела! Близко?
– Близко.
– Хороша она. А?
– Ох, Михаил Андреевич. Смерть моя! – воскликнула Авдотья. – Отпусти меня. Завтра я вам все… Всю подноготную выложу. Умаялась. Не могу. Все во мне так и гудет, будто колокольный трезвон в нутре. Все помовается и трясется.
– Ну, иди, Бог с тобой.
Авдотья прошла в гардеробную, где ей было назначено спать барином-питомцем и, как делала всякую ночь, разостлала на полу свою шубку, а вместо подушки положила узел… Ей вспомнилась ее постель в Грузине и она вздохнула.
– Что бы ему придти глянуть, как мамка спит по-собачьи. Э-эх, молодые люди. Все по себе старых меряют. А старые кости на полу ноют, да жалятся… Хоть бы кваску дали испить. В горле пересохло.
И ворча себе под нос, мамка улеглась на пол и тотчас же захрапела на весь дом.
Но не прошло полных четырех часов времени, как в квартире Шуйского снова задвигалось.
Около шести часов утра кто-то стучал в дверь заднего крыльца. Копчик проснулся, удивился и, бранясь себе под нос, пошел отворять… Впустив в дом раннего посетителя в солдатской форме, и переговорив, малый побежал будить барина без всякого опасения, как бывало всегда.
– Михаил Андреевич! Михаил Андреевич! – храбро и громко повторил он раз с десяток, покуда Шумский не пришел в себя.
– Что такое? – воскликнул тот отчасти тревожно, поняв с первой секунды пробужденья, что Васька не станет и не смеет его будить без важного повода.
– Михаил Андреевич. Вестовой прискакал. Граф приехали и требуют вас к себе, к восьми часам. Во дворец прямо…
– Это еще что за новости?
Васька молчал.
– Вестовой? И приказал тебе меня будить?
– Точно так-с.
– А который час?
– Должно, шесть, седьмой…
– Что ж они там белены объелись? Черти.
Копчик двинулся было из горницы, но барин остановил его и приказал разбудить себя через час.
Лакей вышел, а Шумский заворчал:
– Дуболом! Сам встает с петухами и другим спать не дает! Стало быть, в ночь приехал. И почему же во дворец? Говорил, что больше там останавливаться не будет. Все новости и все глупости. Дуболом!
Шумский стал стараться заснуть, но именно эти старанья и легкая досада прогнали сон окончательно…
Полежав полчаса с открытыми глазами, он крикнул лакея.
– Трубку!.. – И Шумский прибавил тише: – Черти!
Но слово это было сказано во множественном числе ради присутствия Васьки, который, однако, хотя и не знал грамматики, но, разумеется, отлично понимал, что слово это сказано неправильно.
Через полчаса молодой человек был уже одет и принялся за кофе и за третью трубку.
– Позови Авдотью, – приказал он, совершенно забыв, который час.
– Они еще не просыпались… – заметил Васька.
– Что ты? Очумел? А? – крикнул Шумский, и лакей выскочил из горницы, боясь, что чубук доскажет у него на голове то, чего барин не считал даже нужным объяснять.
Не скоро Копчик добудился мамки. Авдотья, сильно уставшая, долго не приходила в себя и только мычала бессмысленно.
Наконец, поняв в чем дело, Авдотья поднялась и, оправившись, пришла. Едва только она вошла, как увидела, что ее питомец сильно не в духе.
– Ну, очухалась… Говори, об чем у вас была вчера беседа с Пашутой, – произнес он сухо.
Авдотья, стоя у дверей, начала свой рассказ, изредка прерывая его отчаянными зевками, которые скрыть было невозможно. Рассказав почти все, Авдотья уже собиралась начать восторженное описание «ангельскаго лика барбанесы», но Шумский перебил мамку вопросом:
– Ну, что же Пашутка твоего страшного слова испугалась?..
– Как тоись?
– Да ведь ты говорила, что у тебя есть на нее страшное слово…
– Я, соколик мой, его ей не говорила… И времени не было, и боязно было.
– Что-о? – протянул Шумский, вставая из-за столика, где пил кофе.
Авдотья тихо и виновато стала объяснять, почему она свое «страшное слово» Пашуте не сказала.
– Да что ты, очумела, что ль? – вскрикнул Шумский. – Когда ж этой канители конец будет. Что вы все сговорились, что ли, меня бесить. Да я вас всех в один мешок, да в…
Молодой человек запнулся и продолжал спокойнее:
– Ну, слушай, Авдотья. Не блажи и меня не серди! Я вот поеду к батюшке во дворец, и, надо думать, скоро и назад буду. Ты напейся чаю, и марш к Пашуте. Спит, вели разбудить, не важная барыня. Объяснись с ней, усовести и прикажи тотчас идти сюда за моими приказаниями. Послушается она тебя или не послушается – все равно мне. Я знаю, что с ней делать. А мне, главное дело, конец этой канители. Не послушается, то я ее… Ну, это мое дело!
– Как можно, соколик. Она беспременно послушается. Мое слово ведь такое… Именно, страшное слово!
– Так и говори его! – прокричал Шумский на всю квартиру, снова взбесившись сразу…
– Скажу! – чуть слышно, но обидчиво отозвалась Авдотья.
– Страшное да страшное, да такое, да сякое… А сама с этими своими словами, как дурень с писаной торбой… Ведь ты, прости меня, – чудесница! То бегала Богу молилась и у Царя Небесного советов просила, а теперь опять всякие сборы пошли… Ведь это глупо. Подумаешь, тебе приходится в каком преступленьи уголовном сознаваться, да каяться, да в каторгу…