Страница 74 из 78
И он выпил. Там и пить-то по кавалергардским меркам нечего. Нет, это не «сердце рыцаря», это «три барона». Сейчас ему станет хорошо, но через часа полтора-два душа потребует продолжения, и будет требовать три дня. Что найдет, то и выпьет. Коньяк — хорошо. Водка — хорошо. Всё — хорошо. Нет, не до беспамятства. Но рядом. Если и выйдет к барьеру, то прицелиться не сможет. Не сумеет. Выстрелит, как сейчас говорят, «на воздух». В небо попадёт. А большего для сохранения баронской чести и не требуется.
Для баронской жизни же еще как требуется. Пушкин шутить не настроен. Стреляет он недурно — по мишеням. Но может и по д’Антесу. И тогда уже о нём кто-нибудь напишет «Пустое сердце бьётся ровно, в руке не дрогнул пистолет». Это когда Пушкина убили, все стали ценить Александра Сергеевича, а при жизни как-то не очень: журнал выписывали плохо, «Пугачева» не покупали, камергера — и то не дали. Да и любимое детище всякие белинские норовили лягнуть: «Что такое „Современник“? Да ничего, решительно ничего!»
Вот убьёт он д’Антеса, что дальше? Пушкина сошлют? Вместе с семейством? А ведь сошлют, и хорошо, если в Болдино или Михайловское, а то ведь и за Урал могут запросто.
Значит, что?
Значит, пора ехать к Пушкину.
Я забрал у барона пустую флягу (да, да, дубликат фляги короля Франциска работы Бенвенуто Челлини, я выдерживаю стиль), попрощался, спрятал письмо в планшет (ввожу в моду бразильские планшеты из кожи аллигатора) и вышел вместе с ним на улицу, где нас ждал возок. Отвез молодожёна на его квартиру, к жене. Барон держался хорошо, кашаса его ободрила: исчезла бледность, появился румянец.
Расставаясь, он задержал мою руку:
— Так я могу надеяться?
— Обязаны, барон, обязаны! Всё будет хорошо!
— Знаете, я вот что подумал: дернул же чёрт меня с моей французской душой приехать сюда! Вы не обижайтесь, но я думаю после дуэли, состоится она или нет, подать в отставку и вернуться на родину. Если останусь жив, конечно, — и поспешил в дом.
Это он хорошо придумал. Жаль, не месяцем раньше. И в самом деле, скучали мы без него, что ли? Нет, когда уедет, многие дамы станут скучать, это верно, но поскучают-поскучают, и перестанут. Он теперь человек женатый, должен остепениться.
Приехали на Мойку. Напрямую встретиться с Пушкиным я не мог, да и не хотел. Передал записку:
Дата — 22 января 1837 года, 2 часа 40 минут пополудни. Подпись.
Время я указал для будущих пушкиноведов. Пусть знают.
Селифан отнес записку, пока я сидел в возке, чувствуя себя Гагариным во время третьего его полёта, когда он ждал команду с Земли, садиться ему на Луну, или возвращаться, мол, с нас и облёта хватит. Топлива-то было мало. Сесть на Луну он сядет, но вот взлетит ли?
— Ответа не будет, — сказал воротившийся Селифан.
Ладно, летим восвояси. Оно так даже лучше. Нужна мне эта Луна...
Дома я читал первую книжку «Библиотеки для чтения» за этот год. Недурно. Поэма Жуковского «Ундина» хороша. Бенедиктовы стихи тоже. Авантюрная повесть «Мщение князя Василия»: «С час времени пароход одиноко клокотал на пути. Общество было безмолвно. В середине аристократического круга пассажиров стояла дама, завернутая в шаль...» Публика подобное любит.
Но у нас не хуже. У нас лучше. Нужно только доказать это публике, всего-то.
Через два часа Селифан вернулся с задания.
— Пушкин вошел в английский дом. С кем встречался не знаю, тамошняя прислуга на разговоры не поддается. Пробыл там минут сорок (у Селифана отличные часы, брегет, дар слушательницы), потом вернулся домой.
Английский дом — это посольство. Интересно, интересно. Он что, среди британских дипломатов ищет секунданта? Или у него иные дела? Жена послала?
В окно я заметил привычную карету. Их императорское величество пожаловали пить кофий.
Что ж, так даже лучше.
Я спустился вниз.
«Америка» представляет собой ряд залов, от небольших до весьма поместительных. Для императрицы мы к назначенному часу освобождаем один. Сегодня это Мексика — пейзаж с кактусами и синим-синим небом. Успокаивает, а в такую промозглую погоду как сегодня, еще и греет.
Я обычно не досаждаю императрице своим обществом. Хватает и Антуана. Но иногда она посылает за мной. Вот и сейчас послала.
После обмена положенными фразами Александра Федоровна перешла к делу.
Сначала она отослала обеих статс-дам и князя Трубецкого в соседний зал, к публике, слушать игру Селифана.
— Я хочу говорить с вами наедине, — сказала она.
Пришлось отослать Антуана и Мустафу.
Мы остались одни.
— Я бы хотела знать... — начала императрица, и замялась.
— Можно. Разумеется, можно. Не сомневайтесь. Моя жена, будучи беременной, всегда пила кофий, и они, беременности, протекали без обычных для этого состояния неприятностей. Я понимаю, ваши лейб-доктора плохо знают свойства кофия, и действуют по принципу «лучше перебдеть, чем недобдеть», но и бразильская, и европейская медицина не видят вреда в умеренном приеме кофия, более того, оно, умеренное потребление, безусловно полезно.
— Но как вы... как вы узнали? — она попыталась оглядеть себя. Что там глядеть, срок семь недель, не больше.
— Не по фигуре, ваше императорское...
— Александра Федоровна, — напомнила мне императрица.
— Не по фигуре, Александра Федоровна. Женщина преображается — вся. Она иначе двигается, иначе ведет себя, иначе думает. Лучше прежнего — поскольку на ней ответственность за ребенка. И потом... Вы, вероятно, знаете, что я был ранен в сражении под Бриеном, и меня выходили иоанниты, сиречь госпитальеры. У них я и набрался кое-каких премудростей. А позднее, уже в Бразилии, закончил курс медицины в медико-хирургической академии Рио-де-Жанейро, весьма солидном заведении. И все годы плантаторства пользовал близких, знакомых и своих людей. Нет, я не стал верифицировать диплом (пустил я очередной бразильянизм), поскольку не собираюсь заниматься здесь врачебной практикой, но и знания, и опыт остались при мне.
— Значит, я могу продолжать...
— Разумеется.
— Но мы с государем желаем в мае навестить мою родню, а я так привыкла к кофию...
— Это нетрудно уладить. Мустафа обучит вас варить императорский кофий и снабдит соответствующим запасом.
— Меня?