Страница 43 из 78
А есть ведь и другие строки:
Но весь вопрос в том, сама ли тасуется колода, или её кто-то тасует? Кто?
Я последовал примеру Давыдова. Пошёл спать. Иногда во сне видно то, чего не замечаешь наяву.
Но не в этот раз. В этот раз мне снилось, как барон Врангель на белом коне въезжает в Кремль через боровицкие ворота под рокот моторов полусотни танков, стоящих на Красной Площади. Навстречу ему делегация с золотым подносом. А на подносе — голова. Чья? Не разглядеть.
В полдень я провёл смотр: кофейня «Америка» готовилась принять первых клиентов. Мудрить с оформлением я не стал, и велел поклеить на стены обои серии «Вельд». От снежной Аляски до Огненной Земли. На стенах разместились и Ниагарский водопад, и Каньон Дьявола, и Плато Мепл-Уайта, и много чего ещё. В дневном свете все выглядело свежо и ярко, а если включить У-подсветку, то и объемно. В середине двадцать первого века такие обои можно заказать в любой московской лавке, по двенадцать юаней за рулон. А рулона хватает на оклейку сорока квадратных метров. Срок службы — пятнадцать лет, после чего изослой испарится, и карета превратится в тыкву. Ну да, не Сикстинская капелла. Но что вы хотите за двенадцать юаней?
Именно это и хочу. Чтобы осталось предание, но без материального подтверждения. Незачем озадачивать потомков, каким образом технологии три-изо попали на двести лет назад.
Что ж, наклеили аккуратно. Иного я и не ждал: Антуан — идеальный управляющий, такой у него атрибут. Сейчас он работает с персоналом. Нанимает исключительно швейцарцев. И швейцарок, конечно. Мы здесь в России отчаянные патриоты, но одновременно странно верим, что швейцарец человек порядочный и дисциплинированный, в кофий плевать не станет. В отличие от.
Но Антуан и в самом деле отберёт тех, кто не плевать будет, а скрупулезно выполнять протоколы приготовления кофию и рахат-лукума. Пирожные мы решили брать у кондитера с соседней улицы. Трижды в день. Наисвежайшие. Так решил Антуан.
И там, в «Америке», мы с Перовским произвели пробный заказ. Кофий готовил господин Штютц, подавала мадемуазель Штютц. Семейственность.
— Краевский и компания выжидают. Считают, что положение Пушкина таково, что к весне ему либо придется закрыть «Современник», либо соглашаться на долевое участие Краевского и остальных.
— Всё так плохо?
— Катастрофа. Прибыли журнал не даёт, гонорары выплачиваются с большим опозданием, авторы уходят, а долги растут. Не только по журналу долги, а вообще. Очень велики. С ним, с Пушкиным, теперь даже в карты не играют. То есть играют, но только на наличные. А наличных у него мало. Или вовсе нет. А в долг, под вексель не играют. Потому что знают: получить по векселю шансов мало. Яковлев уже семь лет ждет свои шесть тысяч. Но Яковлев человек терпеливый. Не все такие. А откуда Пушкину взять денег? Неоткуда. Ну то есть совсем неоткуда. Отец Пушкина бодр и вполне здоров, проживет, быть может, лет десять. Да там и наследовать-то особо нечего. Свою часть Александр Сергеевич получил вперёд, двести душ в Кистенёвке. Ну, еще двести душ получит. Через десять лет.
— Скверно.
— Да уж как скверно. Знаешь, Пушкин даже Бенкендорфу писал, что вот-де ему нужно сто тысяч, чтобы с долгами расплатиться, да только в России никто эти сто тысяч не даст. В надежде, что Государь проявит великодушие и подарит ему эту сумму. Но Государь не впечатлился.
— Ну, если не дают в России, пусть попросит в Германии. Или в Китае.
— А тут ещё отложенная дуэль с тобой. Знаешь, Одоевский просит о примирении.
— Кого просит?
— Пушкина. Ведь то, что Пушкин вызвал тебя, но не может оплатить долг, теперь знают все. И думают, что Пушкин либо струсил, либо совсем обнищал. А это плохо для «Современника».
— И что Пушкин?
— Согласен на примирение, если ты письменно принесешь извинения.
— Хорошая позиция.
— Так ты будешь извиняться?
— Вот с чего бы вдруг? Хочет жить букой — его право. Сам залез в терновник — сам и пой.
— Тебе не нравится Пушкин?
— Не в этом дело — нравится, не нравится... Просто он считает, что вольность — для него одного. Что он вправе всех задирать, но сам неприкосновенен. А это не так. Жаль, что это ему не внушили в детстве, в юности. Но лучше поздно, чем никогда.
— Пушкин даже подумывает, не уехать ли в деревню, в поместье своё. Подать в отставку и уехать.
— Отчего бы и нет? Свежий воздух, парное молоко, попрощаться с теплым летом выхожу я за овин, и всё такое. Кругом собственные мужики, бей по мордасам сколько влезет, никто слова не скажет.
— Смешно, — грустным голосом сказал Перовский. — Наталья Николаевна среди коров. Да и на что они будут жить в деревне? Кистенёвка — деревенька так себе. Глухомань у чёрта под хвостом. Пушкину принадлежат двести душ, и те заложены. Заплати проценты с залога, и что останется? Две тысячи? Нет, фантазией меня Бог не обидел, но чтобы Пушкины жили на две тысячи в год, представить не могу. Да и кто ж его в деревню отпустит?
— Как это — кто?
— Пока Пушкин в Петербурге, при дворе, да ещё журнал выпускает, у кредиторов есть пусть маленькая, но надежда. А уедет в деревню — всё, пропали деньги. И кредиторы обратятся в суд, суд объявит Пушкина несостоятельным должником, Кистенёвку продадут с торгов и уплатят кредиторам по двугривенному с рубля. И куда Пушкину тогда деваться? С женой и детьми? Приживалом к отцу? Нет, журнал для Александра Сергеевича как бревно утопающему. Ухватиться, держаться и молиться.
— И тут к утопающему подплывает шлюпка, на веслах Краевский и Одоевский. Забирайся, говорят, Александр Сергеевич, к нам, вместе веселее, у нас тут и вода, и кое-какая еда, поплывем в страну Лимонию. Но Пушкин отворачивается, своё бревно милее общей шлюпки, — привёл я наглядную картину.
— Пушкину предлагают треть доходов от совместного журнала. Он хочет больше. И, между нами, поговаривают, что запрет, наложенный Государем на новый журнал Краевского, вызван желанием избежать конкуренции.
— Да что за дело Государю до конкуренции?
— Его попросили запретить «Русский сборник».
— Кто же этот проситель?
— Не буду злословить, — сказал Перовский.