Страница 13 из 15
– Точно так было? – переспросила она у Лукьяныча.
– Ну да, моя баба говорила. Сам-то я с утра на рынке был. За хлебом ходил… и металл маленько сдал в скупку…
– Вечером?
– Ну да, под вечер… часов в пять… или шесть. Пойду, мне ещё надо домой. Ждут… что так-то стоять… – сосед засеменил ногами, сказал вроде, что дома ждут, а сам в противоположную от своего дома сторону свернул. Его не поймёшь никогда, говорил одно, делал другое.
Подвидов на улице считался старожилом, лет пятьдесят тут прожил. Так он всем сам про себя рассказывал. Он был из тех людей, про которых говорят, что они миновали этап рождения, детства, сразу став такими, какими представляются сейчас. И внешне и внутренне. Ну не может живое существо меняться так в течение жизни. Мышь всегда мышь, берёза только берёза, или, скажем, немецкая овчарка, как бы её жизнь ни трепала, всё равно и внешне и внутренне той же остаётся. Лукьяныч же, как бы это получше выразиться-то… он в одежде какой-нибудь стройфирмы (и всякий раз разных, где он только их берёт) был вне времени, вне человеческого вида, его обличье даже описать затруднительно. Оно же изменялось всякую секунду. Сам про себя он говорил очень скупо: «Водила я, шоферил в одной конторе», – вот и весь разговор. А так, может быть, с семьёй откуда-то приехал, а может, привезли его когда-то в воронке милицейском или в вагоне с решётками на окнах за дела старые.
В Омске этих лагерей было множество, и в самом городе и за ним. Тут не только Достоевские-Туполевы срок отбывали, разный народ сиживал. Про Сибирь как говаривали: «Две беды тут: мошка да бродяги». Вот и сосед Лукьяныч, быть может, из их числа: отсидел своё, выпустили, побродяжничал, а куда пойдёшь, тут и остался… Не спросишь его, а спросишь, так он ведь и не ответит; пробурчит, брови нахмурит и побежит в дом свой. Как он ему достался, тоже непонятно – хорош ведь раньше был, вон какие наличники-ставенки ещё стоят; мастер делал, пусть некрашеные давно и на честном слове держатся, а глаз продолжают радовать… Не Тюмень, не Тобольск-Томск и не Иркутск, конечно, там окна украшали по-царски, но хорр-роши всё ж, и по-нашему умишку и того за лишку…
Елена Николаевна рассказала новую версию гибели собаки за ужином, только в неё почему-то не поверили. Не хотелось. Саша поднял голову от тарелки, положил на край тарелки вилку и произнёс:
– А есть ли у вас доказательства? На чём основаны ваши сомнения? По-моему… просто… рассуждая логически… Я полагаю, собака вполне могла попасть под колёса проезжающего автомобиля и, будучи отброшена в сторону нашего дома…
Говорил он с минуту, длинно и занудно, как всякий технарь, к тому же отличник и инженер-стажёр проектного института, в котором его начинали ценить и уважать.
– А утром ты другое говорил, – перебила длинную речь брата Анечка. – Вот я считаю, а я больше общаюсь с Ибном, чем ты, я считаю, что от него напряжение какое-то идёт. Подходишь к нему, кладёшь ладонь на кору, а по пальцам ток идёт, иногда искорки. Ну не смейся, Саша! Похоже на то, когда папа снимает свитер, а потом меня касается или чего-нибудь из металла… Саша! Я обижусь на тебя, всё…
– Саша! Тебе никто не мешал говорить… Продолжай, Анечка… – вступился за неё Николай Николаевич. – Интересное замечание… Хотя мне стало казаться, что, напротив, чем выше Ибн становится, тем меньше интересуется тем, что происходит тут, в нижнем ярусе жизни…
– Да, может быть, но посмотрите, – Анечка развела руками, сделала удивлённое лицо, привлекая внимание к себе. – Дерево выросло, его нижние ветки уже не закрывают крышу, как прежде, и сегодня под ними большая часть двора. Его влияние усиливается, прошу обратить на это ваше внимание…
– Слушаю Анечку и не могу вспомнить, откуда она копирует эти жесты, мимику и тон? – обратился Николай Николаевич к жене.
– А я тебе скажу, откуда – из «Алисы» Керролла… – подсказала она, улыбаясь.
– Точно. Ну что ж, неплохой образец для подражания.
Анечка приняла замечание, как похвалу и одобрение, и увлечённо продолжила:
– Если бы наш дом был живым, то ему стало бы тяжело расти возле Ибна. Помните, как в нашем старом офисе рядом росли две сосны? Одна, та, что побольше, не давала света растущей маленькой, и та была худенькая, тоненькая; на её веточках было так мало иголок. Мне было её так жалко, я даже думала, что она умрёт… А если собака погибла в аварии, почему тогда скорлупа возле дерева валяется?
– Да, загадка… Умеем же мы трудности себе найти. Сходили бы на рынок, купили бы там… рябину или дубок, липу; если экзотики хочется, в «Оби» опять саженцы каштанов завезли. У офиса я посадил один, прижился, только у него верхушка подмерзает зимой. А может, акклиматизируется попозже. У каштанов, кстати, плоды в скорлупе с такими же вот шипами. Меньше диаметром, но похоже…
– А ты видел их настоящие?
– Видел, Анечка, я же на Украине родился. Там каштаны аллеями растут. Весной каштаны очень красиво цветут. По осени под деревьями вся земля усеяна коричневыми орешками; кожура коричневая, твёрдая. Что мы только с ними не делали, даже запекать пытались…
– Вкусно?
– Горько. У нас конские каштаны росли, сорт такой, а съедобные каштаны от конских отличаются не только вкусом плодов, но и формой листьев. Наверное, далеки друг от друга, и вообще не родственники.
– Вот и наш Ибн: плоды размером с дыню или арбуз, но он им не родственник. Может быть, он – пальма?
– Разберёмся, а если не разберёмся, то на дрова его пустим, чтобы нос слишком высоко не задирал, – Николай Николаевич встал из-за стола и стал собирать тарелки.
– А не жалко? – спросил Саша и заулыбался. – Это я так шучу…
– Хм, если вопрос встанет ребром: или мы его или он нас… будет не до шуток. Тут меч, в смысле топор, аргумент основной. Что нам этого стесняться? Сам и срублю без всяких сожалений. Завтра отсыпаемся? Саша, ты никуда завтра не идёшь с утра?
– Завтра нет, – ответил Саша из кухни.
– Завтра и узнаем. Как у него обычно, за пять минут до события: «Ой, мама, я вспомнил, у меня сегодня консультация…» – добавила Елена Николаевна.
Глава VI
Чем хороша жизнь в собственном доме? Утрами, вечерами и крыльцом. Встречать утро или провожать вечер можно, конечно, и на балконе. Но Николай Николаевич всегда смущался, когда представлял себе, что прохожие, жильцы соседних домов будут смотреть на него и станут невольными свидетелями того, как он зевает, потягивается… Нет на балконе свежести одиночества: справа кто-то курит, слева сморкается прямо вниз. А вот выйти на собственный двор ранним утром или вечерком, вынести кресло, если его там нет, сесть и просто смотреть на восход или на уходящее солнце…
Когда-то они жили в старой пятиэтажке недалеко от Иртыша. Дом был заселён давно, жильцы друг друга знали хорошо – в основном это были инженеры, врачи, служащие. Шумных, неблагополучных тут не было, все уживались более-менее мирно. Через стенку жила семья из четырёх человек: дедушка, его сын с женой, ребёнок их и собака породы сенбернар. Фамилия у них была Криворучко, а собаку звали Иртыш, псов такой породы в городе в ту пору было по пальцам перечесть или вообще не было, редкой породы был пёс. Его обычно выводил старый хозяин – Криворучко Наум Яковлевич, одессит по рождению и привычкам, когда-то активный участник всего происходящего там от первых лет Советов. Был рабочим, потом оперуполномоченным, но ровно до того времени, пока не почувствовал однажды, что в затылок дышит «1937», тогда он «ослаб зрением» и тихо перешёл на работу в школу. Может, потому и спасся. Так вот у этих соседей была странная привычка, они ходили по своей квартире в исподнем – в трусах то есть. Вначале Николая Николаевича, тогда ещё студента Колю, это смущало. Как-то позвонил им в дверь и, увидев хозяев в нижнем белье, подумал, что разбудил их: «Ой, извините, я не вовремя». А потом уже, когда это повторялось от случая к случаю, понял, что это их естественное состояние, они так живут, и им плевать на отношение к этому других. Но это было в квартире за закрытой дверью.