Страница 2 из 5
Несколько упрощенно выглядит клановая организация постсоветской Центральной Азии, представленная в формате клиента-лизма[10]. Более продуктивно выглядит попытка выявить современное их содержание и «механизмы купирования негативных последствий конкуренции кланов» Казахстана[11].
Сохраняющаяся высокая активность кланов в политическом процессе постсоветских республик Центральной Азии дает основание для ряда исследователей использовать термин «политические кланы»[12].
Определяя клановую идентичность, Эрнест Геллер обращает внимание на то, что ее невозможно свести к этнической или религиозной идентичности. Под кланами он понимает неформальную сеть идентификации, основанную на родственных связях и распространенную в обществах «полумодерна»[13]. Лишь немногие западные исследователи задаются вопросом о жизнеспособности клановой организации в Центральной Азии. «Западные ученые, – писал Рональд Суни, – вопиюще ошибались в описании кланов, основываясь на учете принадлежности к религии или этнических предпочтениях»[14]. В этой связи и определение, данное Эрнестом Геллнером, имеющим в качестве исходного положения родственные связи членов клановых сообществ, и недооценивающим их современное содержание, имеет ограниченный потенциал в описании сущности этого феномена.
В западной политологии была предпринята попытка описать причины актуализации клановой организации. Одни исследователи оценивали кланы с эссенциалистских позиций (или субстанциональных), наделяя их некоторым неизменным набором качеств и свойств, обеспечивающих этим группам жизнеспособность. Одним словом, эти политологи считают кланы носителями традиции, не исключаемой современностью, но, напротив, актуализирующейся в современной реальности.
По мысли других, клановая идентичность приобретает современное звучание, когда интересы этнических групп вступают в острый конфликт с государством. Еще одна часть исследователей полагает, что клановая организация является средством консолидации элит постсоветской Центральной Азии в условиях ослабления государственной власти[15].
В статье «Политическая роль кланов в Центральной Азии» Катлин Коллинз обосновала отличие сущности кланов от клиентализ-ма. «Кланы – это целые сети или сети отношений, горизонтальных и вертикальных, – пишет она, – которые объединяют идентичные связи, основанные на подвижном экономическом ресурсе покровительства»[16].
В результате эмпирического исследования К. Коллинз показала, что кланы не могут быть отнесены к элитным группам, так как в их состав входят люди с разным социальным статусом, но могут однозначно определяться как гомогенные этнические или конфессиональные группы[17].
Важным с точки зрения уяснения клановой организации стало замечание А. Мака о том, что групповая коллективная солидарность «включает в себя развивающееся взаимодействие между внешними вызовами и внутренними правилами группы, в которых каждая группа обновляет свои методы и реагирует на изменяющийся политический процесс»[18]. Этот же исследователь отмечает актуализацию традиционных социальных связей в современном политическом процессе[19].
По утверждению С. Тароу, «мобилизация ранее существовавших социальных связей снижает социальные транзакционные издержки при проведении протестных акций и удерживает участников вместе даже после того, как энтузиазм противостояния миновал свои пиковые значения»[20].
Большое значение для понимания взаимодействия центральной власти и кланов имеют положения авторов, вскрывающих механизм редистрибуции в центральноазиатских регионах.
Концентрируя государственные ресурсы, власть или распределяет их в качестве вознаграждения сторонникам (в нашем случае клановым лидерам. – Авт.) за их лояльность, в то же время ограничивая доступ к активам оппозиции[21], или направляет «локальным элитам» для мобилизации собственного властного потенциала[22].
В работе, посвященной персоналистским режимам, Стив Гесс сделал предположение о том, что мобилизация интересов локальных элит может вступить в противоречие с общенациональными интересами и в конечном итоге привести к фрагментации государств. С другой стороны, децентрализация власти, распределение полномочий между центром и местными локальными сообществами может стать эффективным механизмом борьбы с коррупцией и социализации персоналистских режимов[23].
По мнению Гесса С., дифференциация интересов локальных сообществ препятствует формированию общенациональной конструктивной и протестной повестки, что, с одной стороны, создает дополнительные преференции консервации авторитарных режимов, а с другой – затрудняет формирование общенационального целеполагания на прогресс[24]. Между тем преодоление фрагментации социума возможно только на основе стратегии, разделяемой большей частью граждан.
Значительная часть зарубежных ученых считает идентичной природу и характерные черты новых независимых государств Центральной Азии, а следовательно, общность условий, фундирующих клановую организацию[25].
Глава 1
Кланы постсоветской Центральной Азии: исторические и теоретические основы осмысления
1.1.Теория и методология исследования
Определение концептуальных подходов к анализу феномена кланов, включенного в общий контекст социальной стратификации, обусловило обращение к теоретическим положениям социологии и социальной философии.
Функционалистские представления о социальной структуре вообще и стратификации в частности исходят из того, что границы структуры и страт представляют собой препятствия, ограничивающие свободу действий независимых субъектов. Границы страт детерминируются общей системной целесообразностью. Акцент в структурном функциональном анализе смещается в сторону описания отношений внутри страты, упуская или придавая меньшее значение влиянию внешних факторов, в том числе культурно-исторической опосредованности ее морфологических признаков[26].
Теоретические посылы структурного функционализма имеют ограниченные возможности в описании феномена современных кланов вообще и постсоветской Центральной Азии в частности. В отличие от кланов традиционного общества, имевших формат, определенный кровнородственной и этнокультурной принадлежностью, «морфологический скелет» современных клановых объединений подвижен, и его «архитектура» имеет свойство адаптироваться в общем мейнстриме социальных трансформаций. Таким образом, относительно малодинамичные и устойчивые границы клановой идентичности традиционного общества обретают в современном прочтении новые свойства подвижности и прозрачности. Под последней понимается отсутствие строго определенных преград (например, родственной принадлежности) для интеграции в клановые сообщества.
Малопродуктивным представляется модель корреляции клановых скрепов с общесистемным этосом. Скорее напротив, признаки этой идентичности направлены в противоположную инкорпорации сторону и отражают некие специфические особенности инаковости. Сказанное, конечно, не означает, что современные кланы являются образованиями, автономными и вырванными из общего социального контекста. Безусловно, общие социальные процессы активно влияют не только на морфологию кланов, внутриклановые отношения, но и способны сужать или расширять их функциональное пространство. Однако смыслы, фундирующие клановую идентичность, все же не всегда направлены в сторону общесистемных основ.
10
Рогожина К. А. Клиентализм в рекрутировании политических элит в Российской Федерации и постсоветских государствах Центральной Азии. Автореферат дис… канд. полит, наук. М., 2010.
11
Агеев Г. Ш. Внутриэтническая конкуренция и латентные сообщества в политическом процессе Казахстана. Автореферат дис… канд. полит, наук. М., 2015.-27 с.
12
Болпонова А. Политические кланы Кыргызстана; история и современность // Центральная Азия и Кавказ. 2015. Т. 18. Вып. 3–4. С. 57–71.
13
Gellner Е. Nations and Nationalism (Oxford University Press, 1983). Soviet “modernization” was haphazard and incomplete, with unintended consequences. See Francine Hirsch, “Empire of Nations: Colonial Technologies and the Making of the Soviet Union, 1917–1939” (Ph. D. diss., Princeton University, 1998).
14
Suny R. Provisional Stabilities: “The Politics of Identity in Post-Soviet Eurasia”, International Security: 24 (Winter 2000), 164: Treisman. P. 231.
15
Collins К. Clans, Pacts, and Politics: Understanding Regime Transition in Central Asia (Ph. D. diss., Stanford University, 1999), chs. 2 and 3.
16
Collins K. The Political Role of Clans in Central Asia // Comparative Politics. January. 2003. P. 174.
17
Ibid. P. 174–178.
18
McAdam D. Tactical i
19
McAdam D. Recruitment to high-risk activism: the case of freedom summer. Am J. Social. 92 (1). 1986. P. 64–90.
20
Tarrow S. Power in movement. Cambridge University Press. Cambridge, 1994. P. 22.
21
Diaz-Cayeros A., Magaloni B., Weingast B. Tragic brilliance: equilibrium party hegemony in Mexico (April) Available at SSRN 2003 // URL: http://ssrn.com/ abstract=l 153510 (17.11.2021 r.); Weingast B. Second generation fiscal federalism: the implications of fiscal incentives. J. Urban Econ. 65. 2009. P. 279–293.
22
Ochoa-Reza Myltiple arenas of struggle: federalism and Mexicois transition, to democracy // Gibson E. (ed) Federalism and democracy in Latin America. Johns Hopkins University Press. Baltimore, 2004. P. 256–257.
23
Hess S. Authoritarian Landscaps. Popular Mobilization and the Institutional Sources of Resilience in Nondemocracies. Springer. N.Y.: Heidelberg Dordrecht London, 2013. P. 20.
24
Hess S. Authoritarian Landscaps. Р. 21.
25
См. напр.: BurghartD.L. Sabonis-Helfth in the Track of Tamerland. Central Asia's Path to the 21st Century. Washington: DC8 NDU, 2004. P. 91–126.
26
См.: Parsons Т. Societies: Evolutionary and Comparative Perspectives. Prentice-Hall, Englewood Cliffs, New Jersey, 1966.