Лучшая половина

– Пару месяцев. С первого апреля.

Ага. Значит, она в курсе, что на дворе лето.

– И надолго вы собираетесь остаться?

Я понимала, что это становится похоже на допрос, но отчаянно пыталась нащупать точку опоры. Со мной такое бывало и прежде, хотя никогда еще я так ясно не отдавала себе отчета в причинах собственного поведения. Меня трясло, и от жары кружилась голова. Мне казалось, что я уже давно плыву куда-то далеко-далеко.

Теперь я понимаю, насколько глупо было с моей стороны смотреть на Келли как на балласт. Она к тому времени стала уже настолько невесомой, что уже никого не обременила бы.

И вдруг – со мной часто такое случалось, стоило мне оказаться во власти какого-нибудь сильного чувства: страха, радости, отчаяния – я ощутила тяжесть отцовского тела у себя на руках и прикосновение тонких словно паутинка волос, щекочущих губы. Я закрыла глаза от боли и прижала руки к груди, будто пытаясь удержать драгоценную ношу.

– Что с тобой, Бренда? – спросила Келли голосом, почти полностью лишенным выражения, и я, сама не понимая, что делаю, закрыла руками глаза.

– Ты мне кое-кого напомнила, – призналась я. Это было удивительно. Почему? И что бы это значило? Пытаясь успокоить себя, как аутичный ребенок, я яростно раскачивалась в громоздком кресле. С усилием заставив себя стиснуть руками жесткие подлокотники, я остановила кресло. – Еще одного человека, который меня покинул.

Она не переспросила, что я хочу этим сказать. Не стала спорить с моим пониманием наших отношений. Она просто вопросительно вскинула голову таким знакомым движением, что у меня перехватило дыхание, а ведь я и не подозревала, что еще помню хоть что-то из ее привычек.

Она рассеянно сняла с бежевого ковра, который казался безупречно чистым, две вылезшие ворсинки, переложила их в другую руку и зажала в кулак. И только тут я заметила, что ее ногти покрыты розовым перламутровым лаком. Ее розовато-лиловые чулки были матовыми и плотными, гораздо плотнее нейлоновых. Элегантные туфли на высоких каблуках оторочены мехом. Мне хотелось подсесть к ней, чтобы мы могли обняться и согреть друг друга. Я потела изо всех сил.

Думаю, еще немного, и я рассказала бы ей об отце. Рассказала бы о таких вещах, которые еще не сформулировала даже для себя. Меня до сих пор мучает мысль о том, что, начни я тогда говорить, все могло бы сложиться иначе. И от этой мысли у меня стынет кровь.

Но я так ничего и не сказала, потому что пришли сыновья Келли. Я вздрогнула, услышав, как хлопнула раздвижная дверь, как засмеялись и заспорили друг с другом детские голоса. Их веселость казалась здесь неуместной.

Папа умер, когда меня не было дома. Он не хотел, чтобы я уходила, хотя ни за что не попросил бы меня остаться. Он недолюбливал моих мужчин – всех мужчин, с которыми я встречалась. Когда я вернулась домой – раньше, чем предполагала, и все же слишком поздно, в полной решимости больше не видеться с тем человеком, – то нашла отца на полу. Он был мертв. Если бы я не ушла в тот вечер, то могла бы его спасти или, по крайней мере, он умер бы у меня на руках. Я была у него в долгу. Ведь он подарил мне жизнь.

Пытаясь собрать разбежавшиеся мысли, я сосредоточилась на Келли, с которой произошло волшебное превращение. Позже я неоднократно наблюдала подобные метаморфозы и каждый раз изумлялась, а уж в первый раз это и вовсе показалось мне то ли чудом, то ли происками дьявола.

Она вдруг выросла, как надувная кукла. Щеки ее зарумянились. Плечи поднялись, и спина распрямилась. К тому времени, как мальчики нашли нас и вбежали в гостиную, полные сил, завывая, как автомобильные сирены, и впуская следом за собой свежий воздух, она уже протягивала к ним руки и вся лучилась радостью. Белая меховая накидка соскользнула с плеч Келли и упала прямо на каминную приступку у нее за спиной, так что я даже подумала, как бы не случилось пожара.

В тот день я просидела у Келли довольно долго, хотя и не собиралась. Когда она рекомендовала меня детям как «старую университетскую подругу», Джошуа, тот, что помоложе, взглянул на меня с благоговением и спросил:

– А папу вы тоже знаете?

Я ответила, что знаю или, по крайней мере, знала. Он кивнул. Это был очень серьезный ребенок.

Обедали мы на свежем воздухе, в патио. Я смотрела, как дети балуются с разбрызгивателем и балансируют на батуте, растянутом во дворе; смотрела, как Келли подставляет свое тело солнцу, подобно хамелеону. Она оказалась суетливой хозяйкой. Порхала между нами и очень беспокоилась, не нужно ли чего мне или мальчикам. Все время спрашивала, достаточно ли сладок лимонад и не слишком ли много майонеза в сандвичах. Если кто-нибудь из нас переставал жевать, она явно расстраивалась. Сама при этом ничего не ела, будто ей это было не положено. Она не отбивалась от насекомых, не обмахивалась газетой и не жаловалась на жару. Со мной почти не разговаривала; с детьми была нетерпелива. Она смотрела, как мы едим и играем, и лицо ее выражало тревогу, как будто она не была уверена, что все правильно понимает.

Я чувствовала себя неловко, поскольку не привыкла долго сидеть на одном месте безо всякого занятия – без телевизора, газеты или вязания. В конце концов я встала и пошла играть с мальчиками. Я забросила куда-то новую желтую летающую тарелку, посрамила Клэя в прыжках на батуте, окатила Джошуа водой из разбрызгивателя. Я вела себя неуклюже, и детям это не понравилось: своим вторжением я нарушила привычный ритм их игры.

– Хватит! – закричал Джош, когда в него ударила струя воды, а Клэй просто соскочил с батута и величественно удалился, как только заметил, что я встала рядом.

Я принялась бесцельно бродить по двору. Алые и рыжеватые розы взбирались по ограде; я потрогала их лепестки и шипы, склонилась, чтобы вдохнуть аромат.

– Рону нравятся розы, – послышался голос Келли у меня за спиной. От неожиданности я подскочила на месте: я и не заметила, что она подошла так близко. – Поэтому мы и посадили эти кусты. Вообще-то они очень капризные. Я еще толком не научилась за ними ухаживать. Но Рон покупает мне специальные книги.

– Какая красота, – восхитилась я.

– И масса труда. А сам он ничего не делает. Все висит на мне.