Страница 17 из 22
Евгений остановился и поставил её на ноги, а затем развернул к надгробию, выполненному в виде черной колонны со скромным, тонким крестом наверху. На черном мраморе Таня увидела выцветшие, но всё же хорошо читавшиеся буквы дореволюционного алфавита:
«Подъ симъ памятникомъ, сооруженнымъ безутешною супругой Лизаветою, покоится ея нѣжный, милый, любимѣйшій супругъ Александръ Ѳедоровичъ Голубскій.
Проходящія, милыя люди, помяните Господу имя его, да проститъ онъ ему всѣ прегрѣшенія. Да благословитъ Онъ Ваши короткіе дни.
Неустанно скорбящая, утратившая послѣ смерти твоей спокойствіе, Лизавета».
Татьяна прочла эпитафию, понять которую было несложно, и обняла себя за локти, поглаживая холодными пальцами шерстяную ткань рукавов и ощущая, как внутри смешиваются десятки разнообразных чувств. Она поняла, что имел в виду Женя. Нет этого Александра, по которому безутешно скорбела его супруга. Уже давно нет и её самой. Нет на этой земле и их детей, если они, конечно, вообще были. Их нет. Но есть эта любовь, оставшаяся здесь. Она осталась, она обрела форму колонны из черного мрамора. Она пережила несколько наводнений, революций и войн. Она здесь. Эта любовь здесь.
Несколько минут Татьяна и Евгений стояли молча и думали о своем. Громов отметил, что эти слова из раза в раз всё ещё имеют большое воздействие на него.
– И много здесь такого? – несмело поинтересовалась Таня.
– Много, – кивнул Евгений, аккуратно сжимая её холодную ладонь в своей и медленно обратно повел в сторону дорожки. – Хоронить людей здесь начали ещё при строительстве города.
– И сейчас здесь это… – Татьяна растерялась, не зная, как продолжить. Однако Громов ход её мыслей мог легко предугадать.
– Сейчас это делают за огромные деньги, – недовольно ответил он. – Похоронить маму здесь было желанием моего отца. Эдакий… красивый жест.
Татьяна отчетливо услышала в голосе Жени ноты раздражения и холодной ненависти сразу же, как он упомянул отца. Хотелось расспросить подробнее, но то, что происходило сейчас, уже было для Евгения огромным шагом, и не хотелось мучить его больше. Поэтому Таня решила пока что тему отца не затрагивать. Если расскажет что-то сам – прекрасно. Если нет, значит, так пока нужно.
– Как ты здесь ориентируешься?
Евгений горько усмехнулся, сворачивая влево у небольшого черного склепа в готическом стиле.
– Я проводил здесь много времени, Таня, – болезненно ответил Громов, вспоминая, как однажды прятался за этими надгробиями от охранников, обходивших территорию после закрытия кладбища. И как этим же вечером его отсюда забрал отец, разъяренный подобной выходкой сына.
Татьяна почувствовала, как по спине побежали мурашки. Она не знала, как давно не стало мамы Жени, но даже если это произошло совсем недавно, частое и долгое пребывание на кладбище вряд ли могло пойти на пользу молодому мужчине.
– И летом, когда людей здесь невероятно много, мне приходилось пробираться через старую, заброшенную часть кладбища. Поэтому я знаю много путей, как найти… – Громов на несколько секунд замолчал, потерянно посмотрев направо, где виднелась вертикальная плита из черного мрамора, ярко контрастировавшая с окружавшими её старинными надгробиями. – Маму.
Татьяна проследила за его взглядом, понимая, что до встречи с женщиной, подарившей миру удивительного фигуриста и мужчину, которого она любит, остались считанные шаги.
Евгений неосознанно и крепко сжал её ладонь. Так, как делала это обычно сама Таня перед совместными выходами на лёд, когда нуждалась в ощущении Громова рядом с собой. Когда понимала, что ей необходима его поддержка.
Несколько тяжелых, медленных шагов. Таня уже на этом расстоянии видела на надгробной плите портрет молодой женщины с длинными волосами и сдержанной, но при этом искренней улыбкой.
Симановская Юлия Константиновна (1969–2005)
Громов смахнул с горизонтальной части надгробия снег, обнажая черный, гладкий мрамор, и положил букет роз. Татьяна зашла за его спину, не в силах выдержать этот теплый взгляд Юлии, который казался живым даже сейчас. И от этой теплоты было не хорошо, а нестерпимо плохо и больно. Несколько секунд Таня стояла за партнером, прислонившись лбом к его спине в районе лопаток. Громов понимал, что ей нужна пара минут, чтобы прийти в себя.
– Чья у тебя фамилия? – наконец, несмело поинтересовалась она, понимая, что нужно выйти из своего «убежища» и выглянуть из-за спины Жени. Она сама хотела этой встречи. Она совсем не догадывалась, что она может быть такой, но всё же.
– У меня её девичья фамилия. В тринадцать лет я решил, что она звучит «круче», – спокойно отвечал Евгений, несколько недоговаривая и умалчивая о том, что стало последней каплей в принятии решения о смене фамилии.
Татьяна понимающе кивнула. Представить Громова не Громовым сейчас было уже практически невозможно. Она внимательнее присмотрелась к дате смерти Юлии и с ужасом поняла – когда её не стало, Жене было всего шестнадцать, а его маме и вовсе каких-то тридцать шесть. Таня попыталась сделать вдох, но удалось с трудом. Она чувствовала, как ею овладевало оцепенение. Нужно было как-то с этим бороться. Нужно было заговорить. Едва ли Женя, когда вёз её сюда, мог надеяться на то, что его минуют вопросы, которых у Тани было много.
– Как это произошло? – тихо поинтересовалась Таня, посмотрев на партнера, но он тем временем продолжал не сводить глаз с портрета мамы.
Громов вздохнул, скрестив руки на груди. Ещё сидя на диване в квартире мамы Тани и принимая решение привезти партнершу сюда, он понимал, что если сделает это, то ему придется отвечать на вопросы. Придется открыться. И он полагал, что это будет легче. Но нет. В носу снова появился фантомный тошнотворный запах гари, вынуждая Евгения взять одну из роз и поднести к лицу, вдыхая сладкий аромат. Таня выжидающе наблюдала за ним, ожидая ответа, но не собираясь торопить.
– Авиакатастрофа.
Громов прикрыл глаза, в красках вспоминая день, разделивший жизнь на «до» и «после».
Вот он не отпускал маму в аэропорт. Кричал, что она не должна оставлять его. Метался по квартире, как загнанный зверь, пытаясь не дать ей выйти за дверь. Плохое… Плохое предчувствие! Она не должна улетать вот так! Она должна простить его! Он хотел как лучше! Но нет. Она оставила его. Говорила что-то до жути банальное. Что необходимо побыть одной. Что она скоро вернется. Что не пропустит ни одного выступления. Но это будет потом. А пока она торопливо поцеловала его в лоб, попросила не пропускать сегодняшнюю тренировку и закрыла за собой дверь, полагая, что уходит на время, и не догадываясь, что навсегда…
Из потока воспоминаний Женю вырвали всхлипы, раздававшиеся рядом. Он перевел взгляд на Таню, что повернулась спиной и судорожно убирала тыльной стороной ладоней слёзы, катившиеся по щекам.
– Плюша, – грустно улыбнулся он, положив ладони на её миниатюрные плечи. Женя не знал, что ему нужно сейчас ей сказать. Попросить не плакать? Глупо. Сказать, что у него всё в порядке? Ещё глупее. Увезти её отсюда? Пожалуй.
– Пойдем, – Громов наклонился ближе, крепче сжимая теплыми ладонями плечи, желая привести в чувство. – Отвезу тебя домой. У твоей мамы наверняка осталась ещё парочка блинчиков. Съешь их с чаем и успо…
– Какие блинчики? – вымученно простонала сквозь слезы Таня, закрывая ладонями покрасневшее лицо. – Какие к черту блинчики, Женя?
– Вкусные, – невинно пожал плечами он.
Татьяна развернулась и обожгла взглядом полным злости, боли и слёз, заставляя Евгения на мгновение ощутить себя виноватым.
– Почему ты так делаешь? Почему ты так ведешь себя? – с зарождавшейся дрожью в голосе протараторила Таня, заставляя Громова непонимающе вскинуть брови.
– Как я веду себя? – спокойно поинтересовался он, желая, чтобы Таня перестала плакать. Женские слезы всегда действовали на него пагубно.
– Вроде бы хочешь открыться, а потом резко… – она не нашла подходящего слова и просто эмоционально всплеснула руками. – Я не хочу уходить отсюда вот так! Я хочу, чтобы ты рассказал мне! Чтобы стал хоть немного ближе! Всё, что есть у меня – это ты на льду! А сейчас, из-за травмы, нет и этого!