Оранж

и грежу, чтоб чаянья те оправдались.

Спешу, ведь я жажду цветной выходной,

и может, последние годы остались.

На старых часах двадцать три и одна.

И сердце тревожно уже поднывает.

Я жду с упоеньем дверного звонка!

Ведь Новый год только однажды бывает!

Сдавшиеся, но всё равно убитые

Округа, как красно-зелёная пашня,

как жидкая лава на рваном лугу,

от вида которой тошнотно и страшно,

как будто бы в дантовом, алом кругу.

Обзору очей поддаётся весь хаос.

Раскрытости мяса, грудин или ртов.

И веет молочный, забрызганный парус

над морем багряным, что без берегов.

Порубленный лес и погубленность судеб.

Чудовище тут задавало свой тон.

Темны, вездесущи казнённые сути.

А мухи заместо голодных ворон.

Густое смешение – воля анархий.

Бурлит затухание, клонится чад.

Погибли за спор пары веток монархий

три тысячи ранее живших солдат.

Кофе с новым мёдом

Рвота пчелиная, ставшая мёдом,

вновь подслащает кофейный настой,

радуя сластью, бывавшею в сотах,

и шоколадной, густою водой.

Ночь луноликая с ласковым бризом

дарит покой и стихи в тишине,

и, прикоснувшись к стеклу и карнизу,

в комнату вторглась и лезет ко мне.

Тишь лаконичная слуху отрадна.

Скрытый пейзаж стал приятней глазам.

Стало темно и стал город опрятным.

Старость кукушки пристыла к часам.

Время как будто бы остановилось.

Мягкое кресло почти обняло.

В сумраке многое сразу забылось.

Солнышко грёзы внутри проросло.

Створка окна осязаемо дышит.

Форточный вид, как забытый отсек.

Кажутся волнами старые крыши,

и между ними мой дом, как ковчег.

Словно индеец с сетями морщинок,

я обживаю промятый свой трон,

что между мебели и паутинок,

свитков обоев с обеих сторон.

Тьма опоясала и окаймила.

Пот просолил и просалил халат.

В жизни совсем не уютно, не мило,

и накопились бездарности дат.

Темь погасила оттенки и звуки,

небо завесив графитной парчой,

и, как на шар положила все руки,

как перед фокусом пред ребятнёй.

Разум опять озадачен печалью,

ввергнут в пучину тяжёлых морей.

Сердце стучит под давнишней медалью,

коей горжусь средь законченных дней.

Кружится дух и смиряется с бытом,

болен, двошит в предвкушении снов.

Я пребываю живым, но зарытым

под нависаньем густых облаков.

Мирность, затишье, покой, монохромность

взяли в кольцо, как чумная орда.

Малый, обычный вникаю в огромность,

приобретая тоску и года.

Тучи, как ватой, бахчой нависают

и заслоняют светильник вверху.

Нотки табачные ум опьяняют,

тонко струятся, клубами бегут.

Тлеет рябиновый жар сигареты

и согревает нависшую мрачь,

как и созвездья бегущего лета,

хоть от тоски пей и искрами плачь…

Вторично одичавшие домашние собаки

Набор из отпетых, отъявленных тварей

делю и бросаю в бетонные рвы.

Любуюсь боями, рассорив три пары.

Царю, развлекаюсь, стравив их умы.

Колечки товариществ я размыкаю,

как звенья цепи в полуржавом ладу.

Одних наказую, других поощряю,

а самых убогих к престолу веду.

Корыстью, безжалостью рушу их связи.

Свожу, как бойцовых собак, петухов,

слежу за побоищем, руганью мразей,

что бьются за крохи с хозяйских столов.

Они растерзают друг друга бесспорно,

сдерут с оппонента одежду и мех.

Традиция эта жутка, но задорна!

Я как коммерсант знаю сотни потех.

За акт снисхождения, каплю монеты,

за право на власть и мой княжий почёт,

за пункт привилегии, отпуск средь лета

двуногий безумец и друга порвёт.

Голодные звери в безвыходном ринге,