Год волка

Школу закончил, можно сказать, отличником, всего-то две четвёрки. И не бедовым рос, не то, чтобы тихоня, но пакости не творил, к соседям относился уважительно.

А вот, не дали ему отчества, не дали. Как был Федюня, ещё с дошкольного детства, когда шнурком за дедом таскался на речку, на рыбалку, так Федюней и остался. Может это оттого, что отца у парнишки никогда не было, откуда взяться отчеству, если отца нет.

А теперь уж четвёртый десяток разменял, у самого вон, двое спиногрызов погодков поднимаются. Да и ладно. Давно уже стали звать Фёдором. Жить можно. Скандалов серьёзных ни с кем не водил, зла ни на кого не держал, и на него никто не бычился, не смотрел из-за бровей. Радовался жизни, с самого детства мир узнавал с широко открытыми глазами.

Директор в промхозе сменился, всех стал навеличивать, по ручке здороваться, сигаретами дорогими угощать. Но хватило не на долго. Уже через месяц как-то само собой случилось, что отчество отпало и все, и директор тоже, стали привычно окликать его просто Фёдором. Про себя улыбнулся, но возражать не стал. Может на роду так написано.

В промхозе, а правильнее сказать в госпромхозе, Фёдор работал давно. Ещё с дедом грибы да ягоды таскал на сдачу государству, папоротник по весне собирал. О-о! на папоротнике хороший заработок был, присесть отдохнуть не хочется. По три раза за день полные мешки пучками уложенного папоротника вытаскивал на заготовительный пункт. Денежки промхоз сразу платил, за каждую партию. Радостно.

А ещё пуще радость, когда мать, принимая от него вечером деньги, заработанные за день, всплеснёт руками, словно птица крыльями, и, ну его обнимать да целовать.

– Работник ты мой! Да золото ты моё! Да как же ты быстро бегаешь, что столько заработал. Ба-тю-шки!

Внутри становилось тепло и хотелось ещё и ещё смотреть, как мамка пересчитывает деньги. До копеечки…

А ночью, ещё и уснуть не успев, просто чуть глаза прикроешь и видишь: стеной стоит папоротник, стеной. И весь как на подбор, ровный, да толстый, а закрученные головки все в одну сторону повёрнуты, будто смотрят на тебя и улыбаются.

Утром, чуть свет, бежал торопливо к конторе, где уже ждала машина, а в кузове полно пацанов, женщин, да мужиков. Вот с тех пор и причислил себя Федька к промхозу, как к чему-то родному и близкому, без которого и жить-то не знамо как.

Особенно сроднился с хозяйством, когда на каникулы зимние попал к дядьке на участок. Ходил там на лыжах, разводил костёр и сам кипятил в котелке чай, учился обдирать белку и правильно обрабатывать шкурку. Посмотрел живого соболя.

Деда в то время уж не стало, а отца и никогда не было, вот дядька и взял шефство над парнем. То сети проверить возьмёт, то на перелёт, утку стрельнуть. А тут и вовсе, с участка приехал на снегоходе, специально, чтобы пацана в тайгу вывезти. Тогда снегоход в диковинку был, только, только стали завозить их в глубинку, да не всякий охотник мог себе позволить такую роскошь. Попусту такую технику драть не будешь, только по делу использовали.

Две недели счастья! Федьке казалось, что дни таёжного счастья уж больно быстро пролетают, больно быстро.

Ночевать в зимовье, под тёплым собачьим одеялом, на матрасе, набитом душистой лесной травой пикчей, рядом с таким сильным и смелым дядькой. Это ли не счастье!

А когда в капкане оказался живой соболёк, дядька пропустил паренька вперёд и тот вихрем долетел до мечущегося зверька и сграбастал его, не хуже молодой собаки, без какой-то предосторожности. Даже и не почувствовал, что мелкие, но очень острые зубы пробили крепкую шубенку и прилично достали руку. Именно тогда проснулся в парне азарт к промыслу. Родился охотник.

Когда возвращался из армии, честно отслужив положенные два года, от райцентра подъехал на попутке и попросил остановить именно у промхозовской конторы, не доехав до дома один проулок. Заскочил на крыльцо, улыбаясь настолько, насколько могли растянуться губы.

Дома после дембеля и дня не высидел, вышел на работу. Вышел, теперь уже полностью самостоятельным, с записью в трудовой: принять штатным охотником такого-то госпромхоза, с такого-то числа, месяца, такого-то года. Гордился этой записью и радость скрыть не пытался.

Правда, директор не сразу согласился взять Фёдора в штатьники, долго вёл разговоры об охране природы, о каких-то мероприятиях, помогающих зверям жить и выживать. Но это было так далеко и не интересно, что парень даже и не вникал в те разговоры, не вдумывался. И предложение выучиться и стать егерем, Фёдора даже рассмешило. Он отказался от предложения и настоял на зачислении в штат охотником.

Радостные чувства, восторг, переполняли молодого парня, он так и ходил по посёлку, по территории пилорамы, куда его определили на период межсезонья, с растянутой донельзя улыбкой на лице.

Может от этой улыбки, может по какой другой причине, девчонки висли на парне гроздьями. Проходу не давали. И когда перед самой охотой Фёдор объявил матери, робко переступая с ноги на ногу, о том, что они с Любаней решили пожениться, уточнив при этом, – с Валерьевной, мать лишь мягко улыбнулась, развела руки, как бы для объятий и тихо проговорила:

– И славно. Славно.

На это тихое «и славно», как на благословение, в комнату впорхнула Любаня Валерьевна, томившаяся всё это время за занавеской, и первая оказалась в объятьях матери. Фёдор тоже было двинулся к обнявшимся матери и невесте, но сдержал себя, лишь чуть дотронулся кончиками пальцев до вздрагивающего плеча своей избранницы, ни с чего вдруг заплакавшей. Тихо вышел во двор.

Труд штатного охотника не назовёшь лёгким. Там нет бригадира, начальника, который будет тобой руководить каждодневно, отвечать за тебя, думать за тебя. Сам решай куда идти, когда, и сколько. Сколько идти? Час, два, пять? Или все десять часов надо шагать и шагать, чтобы вовремя проверить капканы, пока мыши не постригли ценный мех, устраивая себе тёплые гнёздышки на зиму. Чтобы вовремя прибежать к работающим собакам, загнавшим наконец-то упорного, не поддающегося соболя. Вовремя, так как уже скоро сумерки, а там и ночь, и надо очень спешить, торопиться, чтобы добыть зверька засветло. Если отемняем, ему будет гораздо легче обмануть уставших собак и ускользнуть незамеченным из укрытия, уйти верхом, перепрыгивая с одного дерева на другое. И вся погоня, все старания целого дня пропадут напрасно.

Все жилы вытянет охотник, гоняясь за работающими собаками. В зимовьё вечером, а то и вовсе ночью, он не приходит, а притаскивается, едва передвигая натруженные ноги. А утром, чуть свет, снова торопится оставить тёплое зимовьё, торопится в лес, предвкушая трудный, но добычливый день.

Мать с молодой женой так и вспоминались охотнику всегда стоящими в объятьях друг друга. Они как-то сразу, с первой встречи, очень тепло и по настоящему полюбились, сроднились накрепко.

Любаня, лишь появлялась свободная минутка, чуть не бегом кидалась к матери, смешно растопырив руки и шевеля пальцами:

– Мамулечка – золотулечка, ну почеломкай свою любимую донечку. Ну, почеломкай…

И та, принимая игривый тон невестки, с удовольствием раскрывала свои объятья, принимала в них молодайку и, правда, начинала её горячо и нежно целовать в голову, лоб, глаза. И всё что-то приговаривала, приговаривала на своём тарабарском языке, не утруждая себя выводить каждое слово. Просто мурлыкала и мурлыкала, источая ласку и любовь. Казалось, что это кошка облизывает и нежит в лучах материнской ласки своё дитя, уже взрослого, но всё же котёнка.

По-другому Любаня и не обращалась к свекрови, только мамулечка, только золотулечка. И всё это было так естественно, так искренне, что и сомнений ни каких не возникало, что это дочь и мать. Причём, любимая дочь и любимая мать.

И Тамара Павловна, каждый раз, пережив очередной порыв нежности от своей невестки, украдкой крестилась и только для себя шептала:

– Господи! Спаси и сохрани. Сохрани, Господи…

Боялась даже думать о том, что когда-то отношения эти могут вдруг оборваться, закончиться. Настойчиво гнала от себя эти дурные мысли, которые помимо воли рождались, или лезли со стороны. Гнала и сердилась на себя за них, за мысли такие, а они, проклятущие, лезли и лезли. И если чувствовала, что не может отогнать, не может справиться, уже сама растопыривала руки и призывала Любаню: