Искус

Василий Волегов

Искус

Фитиль.

Сначала появился какой-то шум. Потом, как будто кто-то из далека хотел предупредить о намерении, со всего размаха, войти в плотные слои стены напротив двери, которой собственно и не было никогда. Как и всего остального, впрочем, тоже не было даже придумано. Намеревающееся осчастливить пространство своим появлением, а особенно стену, орало сначала непонятный набор звуков. Но, видимо, из-за меняющейся плотности атмосферы, физики, приближаясь все ближе, сигнал тревоги все больше напоминал букву «А». По мере приближения объекта она становилась все больше и больше. И в тот момент, когда «снаряд» достиг цели, хотя, скорее всего сам он туда и не целился, «А» стала просто гигантской, и при ударе рассыпалась на множество матов.

Все дышало ожиданием.

Кура.

Гул, похожий на стук колес поезда, становился до оглушения громким. Он влетел горизонтально, будто лежал в позе рука за голову, на верхней полке плацкарта. Долетев до недавно появившейся стены, он как бы оценивая масштабы катастрофы и цепенев, от ужаса, крикнул и тут же шваркнулся об пол. Он посмотрел вокруг. То, что его окружало, не поддавалось никаким описаниям. По крайней мере, с помощью наших средств восприятия и переработки их в символы, посредствам которых мы общаемся, описать это было невозможно.

Металлический голос из репродуктора откуда-то сбоку сказал: «Подожди немного. Твой мозг должен привыкнуть». Кура как будто был здесь и, одновременно, был тем пинком пространства, посредством которого он здесь оказался. И одновременно не был готов принять, что он существует. В общем, состояние похоже на то, как если ты просыпаешься утром с отлежанной рукой. Она есть, но как будто ее нет. И ты еще не понял, что ее нет. Причем в этой ситуации ты рука. И это в лучшем случае. А скорее всего ты мысль об абсолюте, которую кровь курировала на протяжении всей подготовки представления себя как что-то существующее.

Что-то непонятное, как будто тлеющее морально, произнесло, обращаясь не факт, что к Куре. Ведь был он еще далеко не Кура. А все происходящее с трудом вязалось с каким-либо сюжетом и пространством. И уж точно не относилось ни к какому времени. Так вот. Тлеющее произнесло: «Подожди. Не ори. Тебе же голос сказал, мозг должен привыкнуть». Скорее всего, оно обращалось само к себе, но Кура, на всякий случай, принял этот канат из небытия на свой счет. И пока он валялся на полу и такелажил себя, и все свои мысли к коннотации существующего. Все это происходило так, как будто он летел на огромной скорости, но при этом оставался на месте. Тряска и действие сил были такие, что сложно было не разлететься на куски, не говоря уже о выполнении каких-то там действий. Когда какая-то часть всего была уже привычно осмысливаемая, по углам и на периферии зрения все еще происходило невообразимое, отвратительное гнездование погрешностей сознания. Как будто все до этого было вылеплено из пластилина, но озорной ребенок взял, все перемешал в руках, и слепил из этого такую околесицу, что и сам забыл, глядя на нее, что это такое, а может быть, и не знал.

– Что это? Кто это? Я! Что? Где? – орал Кура.

– Это ты, – орал Фитиль, – У тебя, сколько ног и рук, – тут же спокойным голосом продолжил он.

– Что? Какие ноги? – продолжал голосить Кура.

– Твои ноги. Сколько их? – невозмутимо продолжал терапию Фитиль.

– Я откуда знаю!? Было две. Сейчас не знаю.

– Ну посмотри и скажи, что думаешь.

– Я не могу, – перешел на разговор обессиленный Кура.

– Почему? – не отставал Фитиль.

– Я не знаю, что такое ноги.

– А почему сказал, что две?

– На автомате, – почти шепотом сказал Кура.

Он посмотрел вверх, в стороны, вниз. Он вертел головой как припадочный.

– Ноги это то, что снизу, – упростил задачу Фитиль.

Кура посмотрел вниз и понял, что ничего кроме своих мыслей не видит и не слышит. Они были похожи на комок мокрых, смотанных волос. Наверно где-то там и были ноги, но пока абсолютно точно об этом судить было рановато. Как и нельзя было сказать, что к тому, что происходит можно относиться серьезно. И что вообще хоть что-то происходит, было сомнительно.

– Ты знаешь, где ты? – спросил Куру Фитиль.

– Нет, – понемногу приходя в себя (в свою новую форму), ответил Кура.

– Вот именно. И никто не знает, – ответил Фитиль, блуждая взглядом по помещению, единственный кто отражался в зрачках Куры не понимающим, исчерпывающим все вопросы взглядом. – До того, как ты появился, я, только, только в себя начал приходить. И уже кое-что понял, – он прищурился и нагнулся к сидящему на коленях Куре. – Например, голос из репродуктора, который ты услышишь, сообщит, кто ты. Я советую не отрекаться от предикативности коннотаций своего названия. У тебя с ним, видимо, будет много общего.

– Понятно, – сказал Кура.

– Вот я, например, Фитиль. Там, где был до этого, точно не помню, я читал людей, сближаясь с ними, и после этого они «взрывались». Я имею в виду эмоционально. Перегорали, как говориться.

– То есть доведешь любого, – сказал Кура.

– Да. Я, видимо, профессионалом в этом был.

«Кура», – прозвучало из репродуктора.

Кура, еще не совсем осознавая, что происходит, сел на пол, или около того, и, помня, что говорил ему Фитиль, непонимающе уставился на него.

– Кура? – переспросил Кура.

– Это, видимо, ты. – улыбнувшись указал пальцем на него Фитиль.

– Почему Кура то? – недоумевая, спросил Кура.

– Подумай! – приподняв бровь, сказал Фитиль.

Новоиспеченный «Кура» погрузился в себя. Он ворошил обрывки памяти с целью найти тот пробел, за которым кроется ответ. И уже плясать над этой пропастью танец памяти в метели бубнящих форм, ракурсов, рефлексий, мест, положений. Фитиль безразлично наблюдал как его новый сожитель не находит себе места. И уже почти в полуобморочном состоянии, до тряски, вымучивает варианты почему «Кура».

Через некоторое пространство времени, или как это там у них происходило. Никто не знает. Фитиль, намозоленным Курой глазом уже не мог на это спокойно смотреть. «Самого крутят обрывки рефлексий», – подумал Фитиль.

– Ты глубоко-то не капай, – посоветовал он. – Ответ должен быть на поверхности. Как я понимаю. Я вот, например, уже догадываюсь почему «Кура».

Кура вопросительно уставился на блуждающую по лицу Фитиля ухмылку. Он развернутыми ладонями упер руки в бока чуть выше бедер, так что большие пальцы (или что там у него) были повернуты вперед. Взъерошив белые как снег волосы, он теребил жиденькую бороденку. Его глаза, не выражающие, абсолютно, ничего находились на месте, не сообщая ничего похожего на мысли. Вопросительность взгляда же выдавала лишь ситуация обстоятельства. Вопрос в никуда и ни о чем. Предположение о вопросе, это вообще предположение автора. Так как в действительности зависла такая пауза и тишина, что необходимо было что-то сделать, чтобы все продолжалось.

–Поверь мне, – сказал Фитиль, – «Кура», это твое. Жаль нет зеркала, – добавил он, еле сдерживая смех, и маскируя его под кашель.

Кура, не желая больше ничего выяснять, плюнул мысленно, и послал Фитиля словесно. Фитиль, понимая, что сблизиться с Курой становится задачей почти невыполнимой, запечатал все свои внутренние посылы и бандероли, опроверг пару раз теорию возникновения жизни, и отправил все это внутрь самой далекой мысли о бытие, дабы поскорее отправиться в объятия Морфея и, наконец, не быть нигде. Как завещал внутренний голос.

Фитиль спал, свернувшись где-то или в чем-то похожем на угол. Скорее это была абстракция угла, спроецированная через призму обрывков воспоминаний о том, чего он не понимал. Это было самым близким описанием понимания того, что с ними происходит. Абстракция угла находилась в пшеничном поле и была самым незаметным местом в пространстве, залитом светом, смехом, набросками тревоги, напоминающих себе о существовании художника, переосмыслившего их и перелистнувшего себя. Теперь там тишина и мрак.