Бессмертный эшелон

Руслан с восторгом перечислял достоинства любимой машины, не замечая, что уставший Марк уже тихонько сопит, прислонившись к обшивке вагона. Да он и сам произносил слова все медленнее и медленнее, язык шевелился с трудом.

– И главное ведь в машине – экипаж, бок о бок воюем, братьями все становятся, за которых готов всегда жизнь отдать. Лучшие танки и лучшие танкисты… – последние слова Руслан прошептал в полудреме и тоже уснул рядом с качающейся стеной теплушки.

– Минька, Минька, да проснись же, Новый год проспишь! Давай открывай глаза. – Пребывая в обморочном состоянии, мальчишка, словно сквозь вату, слышал голос сестры, упрямый и звонкий.

Холодные пальчики трясли худое тело через накинутый плед, слабо хватались за тонкие руки. От шустрого крепкого мальчишки за годы блокады остался скелет. Раньше Минька быстрее всех бегал и кидал биток в городках лучше всех детей во дворе. А теперь он даже не мог встать, чтобы помочь пятилетней сестренке разжечь буржуйку. После смерти бабушки мальчик сначала перестал спускаться по лестнице со второго этажа за водой и деревяшками, которые они кололи из мебели пустых соседних квартир, через три дня слабым голосом объяснял из-под сваленных в кучу одеял и курток Софе, как разжечь печурку, водрузить на нее тяжелую кастрюльку со льдом. Потом в оттаявшую воду надо было положить грубый кусок хлебного пайка, чтобы жидкость хоть немного размягчила дубовый твердый слой. Получившуюся горячую тюрю можно было хлебать ложками, растягивая ежедневный хлебный кирпичик на три приема пищи, как строго учила бабушка. Сегодня бледный и безучастный ко всему, мальчишка лежал с закрытыми глазами на тахте, не реагируя на крики перепуганной Софы.

– Минька, Минька, – тонкий голосок звал его, вытягивал из глухого смертельного обморока, будто тонкая, но крепкая веревка. – Не смей умирать, не смей меня бросать! Сегодня праздник, сегодня Новый год, я знаю! Смотри, – тонкие пальчики сестренки надавили на веки, пытаясь открыть глаза брату. – Я карандашами нарисовала на стене елку и подарки. И Деду Морозу желание загадала, чтобы Марк всех фашистов победил и нас спас! Минька, ты потерпи, ну, не умирай! Он исполнит желание, чуть-чуть осталось, утром подарок под елкой будет!

– Хорошо, я не умру, – он сам не узнал свой голос, он шелестел еле слышно, будто обрывок бумажных обоев на сквозняке.

– Минька! – Сестренка обрадовалась и подсунула ему к губам ложку с горячим кисловатым варевом из талой воды и пайка. – Вот, глотай! С Новым годом!

Мальчик с трудом проглотил еду, тепло растеклось по всему телу. Он приоткрыл глаза, улыбнулся с трудом и чуть слышно попросил:

– Ты доедай, я наелся.

– Нет, – сестренка всегда отличалась упорством.

Вот и сейчас на губы легло металлическое тепло полной ложки. С бабушкиными интонациями Софа строго приказала:

– Миньке – три ложки, Софе – три ложки. Всем одинаково. Глотай.

Минька покорно проглотил еще две ложки тюри и снова окунулся в забытье, но теперь сон был теплым, наполненным жизнью. Сквозь дремоту он слышал, как скребла ложкой по дну посудины Софа, потом тщательно пальцем собирала остатки праздничного ужина со стенок посудины и, наконец, шумно выдохнула – все съедено до последней капли. После еды девочка долго возилась, пристраиваясь под грудой тряпья поближе к брату, чтобы согреться. Последние деревяшки в печке догорят за час, а потом их детская в большой пятикомнатной квартире начнет остывать, наполняясь зимним холодом улицы. От ледяной промозглости не спасают ни одеяла на окнах, ни ворох одежды на тахте, Минька даже не уверен, смогут ли они проснуться утром, или замерзнут насмерть этой ночью. Но сил сопротивляться, искать деревяшки среди развалин половины дома, топить буржуйку у детей уже не было. «Сделай так, чтобы мы завтра были живы», – попросил Минька Деда Мороза и заснул с улыбкой на губах. Хоть ему и было уже девять лет и он не особо верил в чудеса, но ведь сегодня начало нового года, вдруг все-таки сбудется его такое крохотное желание – прожить еще один день.

В жарко натопленной комнате гауптман Карл Дорвельц механически кивал, но слов своих подчиненных не слышал. За сдвинутыми столами в офицерской части казармы его коллеги и подчиненные праздновали Новый год, или Сильвестр, как называл этот праздник отец Карла – сельский священник.

Вокруг столов уже плавал табачный туман, звенели приборы, чувствовался густой резкий аромат шнапса, на тарелках развалилось скудное угощение: мясные консервы, гороховая каша да горстка сухофруктов.

Карл не вмешивался в чужие разговоры, не хвастался трофеями или Железными крестами. На войне он незаметно для себя стал все меньше и меньше говорить. Лишь доклад начальству, приказы обер-лейтенантам, командирам взводов, команды во время боя. Все остальное время он молчал, даже когда его «панцерзолдатен» начинали жаловаться на слишком частые проигрыши в сражении с русской армией, сетовать на плохое снабжение едой и снарядами, на страшный холод в чужой стране.

Промолчал он и сегодня утром, когда офицер СС штурмбаннфюрер Шоллер, давний однокашник еще по военному училищу, повстречав его в гарнизоне, бредущего с завтрака, вдруг прицепился со странной просьбой: поучаствовать в расстреле пленных. Карл с самого начала боевых действий избегал трибуналов и расстрелов, возлагая исполнение казни населения или военных преступников на своих подчиненных, а лучше на айнзатцгруппы, в обязанности которых входило истребление на оккупированных землях представителей неполноценных рас. Война превратилась для него в отметки на карте, черные игрушечные силуэты машин и людей в визоре командирского «тигра». Никакой смерти, криков, крови, только движение крохотных живых фигурок по полю, словно в шахматной партии. Но сегодня Шоллер, будто собака, почуял его страх перед приглашением куда-то и вцепился железной хваткой в рукав шинели.

– Ну же, герр офицер, нельзя отрываться от коллектива. Я старше вас по званию, и вы обязаны подчиниться. Будь же хорошим мальчиком, Карл, что за упрямство, – с хохотом, будто в шутку выкрикивал Шоллер, пока тащил коллегу куда-то к окраине городишки, где расположился военный гарнизон.

Только вот глаза у него были пугающе серьезными, колючими, словно острый кусок стекла. Он смеялся, обещая великолепную шутку, а сам всматривался в напряженное лицо Карла, силился прочесть его скрытые мысли. Гауптман Дорвельц отворачивался, натянуто улыбался, что-то бормотал о срочных делах, но Шоллер был неумолим:

– Эй, ты что, решил поспорить со мной, с офицером СС? Надеешься на нашу детскую дружбу! Думаешь, я не доложу в гестапо о том, что ты уклонист? – От такого вопроса внутри у Дорвельца похолодело.

Государственной тайной полиции боялся любой служащий вермахта, об их жестоких пытках инакомыслящих или противников власти Гитлера ходили легенды. Попасть в застенки гестапо было даже хуже, чем оказаться в плену у русских. Лишение звания, мучительные пытки, а потом расстрел как военного преступника – вот что ждет того, на кого поступил донос в службу Geheime Staatspolizei. И тогда вся его семья, родители и сестры, лишатся денежного офицерского довольствия, что он высылает им исправно каждый месяц, а служащие тайной полиции могут отправить в застенки на пытки за компанию и всю семью Дорвельц. От таких мыслей Карл поплелся на негнущихся ногах за довольным своей добычей Шоллером.

Возле разбитого казенного здания сгрудились перепуганные подростки. В одинаковой одежде, с похожими лицами – широкие скулы, короткий нос, крошечные глазки и безмятежная улыбка толстых губ – дети с синдромом Дауна. Рядом металась пожилая женщина, бросаясь от одного охранника к другому, хватая их за руки:

– Я прошу, прошу, не убивайте нас. Мы же не сделали ничего плохого, эти детишки – они больные, они пациенты неврологического диспансера. Я их воспитатель, я присмотрю за ними, отпустите! Они очень хорошие, смирные, они как малыши, никого не обидят. Отпустите нас, умоляю, не совершайте грех.