Бессмертный эшелон

– Вы можете укрыться брезентом, его не продувает, – предложил ему Алексей на немецком.

Язык он учил в школе, да не просто на уроках обрусевшей немки, а еще оттачивал произношение и словарный запас с ее внуком Максом, которого вместе со всей семьей она перевезла в Куйбышев, спасаясь от растущего в Германии движения нацистов. Один день говорим на русском, второй день общаемся на немецком – такая договоренность была между мальчишками в их ежедневных играх. В танковой школе к бытовому запасу прибавились военные термины, так что теперь Алексей мог легко заменить военного переводчика по уровню владения языком врага.

– Спасибо, – Дорвельц кивнул и принялся неловко закутываться в огромный кусок брезента, который экипаж использовал, чтобы укрывать танк от дождя и снега во время стоянок.

Он бросил осторожный взгляд на русского офицера, тот не отпускал скабрезные шутки, не вел себя высокомерно, как обычно делали офицерские чины в немецком штабе. Сосредоточенно наблюдал за колонной и обстановкой вокруг.

– Вы ведь не верите в бога в Советском Союзе? – вдруг робко спросил пленный Алексея.

У Алексея не было желания вести дискуссии с арестантом, который только час назад направлял орудия своих танков в боевые машины его ребят.

– Я верю в человека, – ответил он сухо и отвернулся к планшету с картой.

– А я католик, мой отец – священник в сельской церкви. Даже не знаю, как вышло, что его сын стал убийцей. Он учил меня всегда совсем другому… – Карла все сильнее грызло жуткое ощущение вины. – Хотя он был рад, что меня взяли в военное училище, ведь там платили хорошую стипендию, досыта кормили. А мы всегда жили бедно, церковный приход очень скромный, с трудом кормил столько ртов – шестерых детей, родителей, больного дедушку.

Соколов по-прежнему сидел к нему спиной, но для Карла это было сейчас не так уж важно. Он был уверен, что русский командир его слышит. Так даже легче исповедоваться, не видя его лица, будто в тайной комнате священника, где перед черным квадратом стены из ткани можно выложить все, что скопилось на душе за долгие годы службы в армии вермахта.

– Я ведь не хотел быть солдатом, отец готовил меня занять его место священника в сельской церкви, хотел передать приход своему единственному наследнику. Но в нашу школу пришли вербовщики, они были так восхищены моими мускулами. Щупали, крутили, даже зубы проверили, словно у лошади на продажу. И предложили родителям триста рейхсмарок за то, что они подадут мои документы в военное училище. Во время учебы я из года в год тосковал по дому, не радовала даже сытная еда в столовой, а скучные учения на плацу наводили зевоту. Правда, отец всегда учил меня делать любую работу хорошо, поэтому я старался и был на хорошем счету, даже не задумываясь, что будет потом, после того, как моя учеба в военном училище окончится. Я помогал своей семье, отдавал стипендию, приезжал к ней на каникулы и был счастлив долгие годы, но тогда даже не знал об этом. Я ведь никогда не думал о том, что такое война, кто и для чего ее начинает, как она выглядит. Для чего нас обучают, муштруют. Годы армейской службы приучили меня исполнять приказы, не задумываясь, для чего они отдаются. Из меня вышла бы отличная штабная крыса – бухгалтер или даже военный инженер, я с детства обожаю математику и черчение. Но эти места для тех, кто рожден в богатой семье или умеет лизать задницу начальству. Я слишком прост и бесхитростен для спокойной должности, хотя служить в танковых войсках мне понравилось. Никаких бесконечных маршей на плацу, упражнений с автоматами или многокилометровых забегов. Элитные войска. Размеренная, спокойная жизнь по расписанию. Я ждал, что и на войне все будет так же, и не понимал, почему так отчаянно рыдает моя сестра Марта, почему она так противится моей отправке на фронт. Ведь тем, кого отправили на завоевание Советского Союза, платили повышенное жалованье, и на мое офицерское содержание отец даже смог наконец отремонтировать наш дом. А Марта… я думал, она просто глупышка, верит своим ночным кошмарам. Перед моим отъездом она разбудила меня, целовала руки, ее слезы текли у меня по ладоням. Бедная сестренка умоляла меня остаться дома, потому что ей приснился плохой сон, в котором я лежал мертвый на белом снегу. Она видела этот сон каждую ночь, а после так плакала и кричала, что родители были вынуждены сдать Марту в клинику для душевнобольных.

Если бы я знал тогда, что господь шлет мне знаки через сестру, призывает остановиться… Но я не понял его послания и, как покорное животное, шел вместе со всеми вперед, выполнял команды, отдавал приказы. Я ведь нес смерть и отправлял своих солдат на смерть. Когда сталкивался с убитыми по моим приказам людьми, я отворачивался и уходил. Был так шокирован и напуган, что делал вид, будто ничего не происходит. Как дети во время игры в прятки, которые закрывают глаза и считают, что они исчезли из этого мира.

В первую же неделю в Советском Союзе офицеры притащили в казарму нескольких русских девушек и насиловали их всю ночь. Я просто ушел, чтобы меня не заставили участвовать в этой оргии. Провел ночь в танке и утром сделал вид, будто ничего не было. И так я делал каждый день – молчал, отворачивался, не замечал, как рядом люди убивают людей.

Я знаю, что вы меня ненавидите сейчас, и вы правы, я ведь убийца, зверь, который думал, что он человек только лишь потому, что не убивает своими руками, как остальные, а всего лишь отдает приказы и нажимает рычаги в танке. Я ведь отворачивался, чтобы не видеть самого себя, того, кем я стал – преступника с руками по локоть в крови. Поэтому я прошу убить меня, как только стану не нужен вам. Я не хочу в ад, куда попадают самоубийцы. Если бог даст мне возможность искупить вину, я своей кровью смою совершенные мною грехи. Если он разрешит мне, я буду внимателен к знакам, я исполню любую его волю. Ибо господь наш так милосерден, он поможет мне.

Карл вытащил из-под шинели и кителя простенький серебряный крестик, прижался к нему истово губами, зашептал молитву, которую совсем забыл за годы войны.

Лейтенант Соколов лишь пожал плечами на откровения германского офицера – если хочет попасть в рай, туда ему и дорога. Только у советского командира есть дела поважнее, чем спасение душ пленных немцев. За короткий срок танковую роту, состоящую из опытных фронтовиков и новичков, необходимо превратить в действующую слаженную боевую машину, которая даст отпор врагу, что засел вокруг второй столицы страны. А еще накормить, дать время для отдыха, укомплектовать боеприпасами, горючим, позаботиться о раненых, перетасовать штат, чтобы в каждом экипаже было хотя бы по три человека: мехвод, заряжающий и башнер на наводке, он же командир танкового отделения. Забот у ротного даже в мирные минуты полно, а на поле боя от его решений зависят жизни людей.

Вот и сейчас молодой командир просматривал списки своей роты, карандашом делая пометки таким образом, чтобы поставить неопытных новобранцев в пару с более опытными фронтовиками. «Худяков в двадцатку, Тенкелю Омаева наводчиком, пока будем без пулеметчика», – вполголоса он озвучивал свои мысли, делая расчет единиц личного состава.

Софа снова и снова пересчитывала коричневые бумажки, три штуки, в каждой тридцать окошечек с еще незнакомой ей цифрой 100. Один квадратик меняешь в пункте выдачи на кусочек хлеба, твердый, черный от добавок коры, но все равно невыносимо вкусный. Сокровище, добытое из коляски для кукол, они с Минькой не удержались и слопали буквально за сутки. Придется ей идти на улицу не только за снегом, но и хлебным пайком. Раньше она ходила вместе с бабушкой, отстаивая многочасовые очереди, но теперь, кроме нее, никто не может получить драгоценный кусочек. Бабушка умерла, Минька от слабости и голода совсем перестал двигаться. Как бы ни страшно ей было, но пустой желудок сжимался от боли, его словно грыз изнутри царапучий злой зверек. И Софа покорно просунула руки в рукава пальтишка, перелатанного из маминого полушубка, обмоталась бабушкиной шалью и, зажав карточки в кулаке, двинулась в далекий путь.