Страница 7 из 37
Физик чувствовал (наблюдатель видел), как система «народ» год за годом теряла энергию. Нет, он не читал статотчётов и газет, тем более что ракет запускают как никогда много и успешно, один «Буран» чего стоит, молодой петушок из Кремля кукарекает задорно, не то что до него старые каплуны; не особенно его раздражали пустеющие магазины – глупо, конечно, не уметь накормить страну, сидя на самых жирных и обширных чернозёмах, но когда и ели-то от пуза? и нужно ли?.. И даже сообщение о проведённой четыре месяца назад американскими экспертами во главе с каким-то Бейкером, госсекретарём, контрольной инспекции – где? – на их родном ядерном полигоне в Семипалатинске! – только обидно царапнуло по сердцу старого нестарого ещё ядерщика, но не много добавило к ниспадающей кривой: он-то, наблюдатель, смотрел на составляющие систему первоэлементы, элементарные частицы, на людей вокруг себя, и вот тут-то грустнел капитально.
Молодые физики не хотели становиться Эйнштейнами.
Был у Тимофеича знакомый литератор, зябко диссидентствовавший в брежневскую эпоху и совсем загрустивший в последнее время, так он на вопрос, как пишется, жаловался:
– Совершенно не пишется, воздуху нет!
– Это сейчас-то?
– Сейчас, сейчас…
– Родной, вам же, когда воздуха нет, самое раздолье!
– Так нет того воздуха, которого нет. Апостасия затерзала.
Каламбур Тимофеичу понравился – тем, что он сразу не понял смысл (настоящий физик, непонятное притягивает), но перевёл его на логический язык (отсутствие отсутствия означает наличие) и удовлетворённо убедился в справедливости своей оценки литературного приятеля и иже с ним всех диссидентствующих: анаэробные бактерии, которые существуют только в тёмном безвоздушном пространстве, то есть, как писатель, он комфортно чувствует себя только тогда, когда в стране дерьмово. А что он будет делать, когда вдруг да наладится? Сдохнет? Наверное, помельче микробы и перемрут, но особенно стойкие потратят жизнь на поиски нового дерьма, и чем чище и светлее будет (а вдруг?) становиться жизнь, тем с большим рвением они будут это дерьмо выискивать и – очень вероятно! – гадить сами, воссоздавать, так сказать, среду обитания.
Энтузиазм – экое неуместное нынче слово! Как будто взяли и обесточили могучий агрегат: всё! Налетай, ржа! Сдаёмся. Да здравствует энтропия!.. и апостасия заодно, знать бы, что это такое. Как-то легко все поверили, что они – никто, и не только сейчас, но и всегда были никем, даже наоборот: всегда были никем, попыжились, попыжились стать всем и сдались, поэтому и сейчас – вполне себе законно никто. А может быть, в этом и фокус, и ключик, точнее, выключатель: поверили, что всегда были? Как будто это не народ, а детская машинка: переключили тумблерок – и покатилась назад.
И он опять то жалел: мог ведь и не ехать, не пацан, не член партии, не надавишь; то оправдывался: двадцать с лишним подвально-бункерных зим, весны хочется, то есть солнца и воздуха, потом – кому-то же надо было и в колхоз, почему не ему? То придумывал совсем уж несерьёзную причину именно этого выезда: хотелось понаблюдать за странной командой молодых физиков (хотя каких, к чёрту, молодых – 35 лет? Ландау в тридцать лет теорию ядра создал. Или взять их с тем же Орликовым, тоже в тридцать лет… но, правда, не было заградотряда из стариков – откуда в 60-е старики? – а перспектива была), из тех самых пока отсутствующих Алексеева, Волкова, Жданова, Ненадышина, Ощепкова, Паринова, Скурихина… Всех остальных в колхоз уговаривали, а от этих отбивались. Мёдом им в Луховицах намазано. Что за мёд? Неплохой, похоже, мёд – возвращаются всегда как с курорта, на котором с утра до ночи научные симпозиумы, Дубулты… Отпустили и на этот раз. Всех. Отпустили и… вот уж полчаса после запланированного времени отъезда их никого нет. Паринов, правда, когда ещё привёз на «Урале» Орла, выгрузил его из коляски вместе с гитарой и какими-то сумками, да и умчался назад. И куда?
А полумёртвый Орликов с гитарой и в мотоциклетной коляске был хорош! Тимофеич надеялся, что если Орликов не едет теперь старшим, то не поедет и совсем, не вылезет из ямы, ан нет – явился. Явили.
Здоровяк Паринов изъял предобтра из коляски, как спящего ребёнка, обнявшего во сне любимую игрушку, и положил с другой стороны наполеоновского дуба, и пока тот ещё, можно сказать, спал – мучительным, страшным, прекрасным (по сравнению с явью) сном, в одну последнюю минуту которого может насниться на сутки, а то и на неделю, Тимофеичу было более-менее спокойно, но, гад, проснулся, началось: «Налил бы!…». Э-эх!..
Понятно было, когда на выезд в колхоз сбивались в стаю совсем молодые – у них это входило в ритуал добрачного роения. Добрачного, брачного и сразу послебрачного: крови нужно время, чтобы успокоиться и вместиться в равнинные берега. Но эти? Мужикам по тридцать пять лет, у них уже дети в этой самой поре роения, Ландау уже… тьфу, бес бы с ним, с этим Ландау!.. Странный рецидив «комсомольскости» на фоне общенационального опускания рук и пофигизма. А может быть, именно потому… Известно ведь, что когда уже ничего нет, не за что бороться и нечего терять, жизнь становится легка и весела, наверное, поэтому жить в России при любых раскладах лучше, чем в счастливейшем из раев – рая же можно лишиться, и какой лоханью тогда вычерпывать горе этой утраты? Вот так и ребята: сзади потухшие любови, уже бывшие жёны и подросшие дети, впереди стена из нестарых ещё, то есть вечных начальников, ни забот, ни перспектив – живи себе! Отсюда и причудливая эта деменция, коллективное впадение в юность. В футбол, в походы ходят, даже и зимой, слёты, стихи, стенгазеты, фотомонтажи какие-то… и всё на спиртовом растворе, а значит, следом телеги, проблемы. И особенно в колхоз… ладно бы летом!.. А с другой стороны – ну, не захотели от беспросветности спиваться просто так и дуркуют по-своему, спиваясь в разнообразии…
Но однажды увидел одного из этой семёрки – матерщинника, бабника и самогонщика Паринова Женьку, которого меж собой они почему-то звали Африкой, выходящим из —! – церкви в Жилино, куда он, Тимофеич, заехал проведать заболевшего (или запившего? Два дня не выходил на работу и не звонил) механика Васильева, и все его ленивые предыдущие версии посыпались. Здесь было что-то другое.
Наблюдатель Тимофеич водки не пил, дачи, машины и гаража у него не было, хобби однолюб, из-за безраздельного и безответного чувства к одной душевной привязанности – физике, не завёл. В самой физике дотеоретизировался до самой черепной кости, доэкспериментировался до предельных на их старушках полутора десятка МэВ и упёрся в известную всем физикам развилку: налево – фило-тео-софия (левая теория), направо – математика (правая теория), прямо – эксперимент, и вперёд можно двигаться только если уж не по трём сразу, то, как минимум, одновременно по двум, а где тут по двум – с устаревшим-то железом и без постоянной практики в серьёзной математике? Недаром же у Ландау… прости господи… в его теорминимуме было целых два экзамена по математике. Два! То есть по всем направлениям – незаполненные валентные связи, на жаргоне физиков – дырки проводимости: динамические свойства у системы есть, а самой динамики нет, да что уж лукавить, и системы-то уже нет, осталась только одна вот эта фило-тео, и та не в микро, не в макро, а в самом что ни на есть скучном для физика среднем масштабе – масштабе окружающего социума. Дырки. То есть теперь он только наблюдал за людьми, но, честно говоря, делать это ему становилось всё интереснее и интереснее.
Паринов – в церковь, а его, Тимофеича, подчинённый, начальник смены на реакторе Ненадышин, тоже один из этих – в странные околонаучные галсы…
Тимофеич считал Николая Николаевича весьма умным парнем, достаточно умным для того, чтобы суметь заглянуть туда, где пока ещё никому ничего не видно. Но Коля, упёршись, как все его сверстники, в карьерную стену – судьба поколения «не первых»! – начал, опять же, как и все его сверстники, попивать, благо спирта – залейся, и уже после нескольких лет работы на реакторе вести с ним теоретические разговоры не было никакого смысла. Из интеллектуального тот оставил себе только шахматы, и то не творческие, а технические, и всё больше погружался в стакан. Технические – это головой, логически, чтобы обыграть почти весь НИИП, хватало и такого подхода; а ведь бывала у Николаича и вдохновенная игра, в которой, попадись хоть Фишер, хоть Каспаров, пропали бы, потому что в этих редких случаях не он играл в шахматы, а шахматы брали его в свою игру, и тогда уже был безразличен статус соперника – можно было выиграть и у сборной команды чемпионов мира или… проиграть новичку.