Страница 7 из 17
Поэма «Домик в Коломне» написана пятистопным ямбом и строфами из восьми строк, то есть октавой. Это – серьёзная поэтическая форма. Стихи звучат размеренно и полновесно. Такими стихами уместно излагать какую-нибудь значительную историю, печальную повесть. Сюжет же «Домика в Коломне» едва ли не анекдотический. Пушкин словно дразнит им своих читателей и «румяных» критиков, которым непременно подавай что-то важное, достойное их глубокомысленного рассуждения. А тут – шутливый рассказ о том, как одна вдова наняла новую кухарку, а та на поверку оказалась «кухаром». А вся штука в том ещё, что у вдовы была молоденькая и пригожая дочь; она-то и привела в дом новую кухарку; и вот на третий день кухарничанья новая кухарка Мавра была застигнута вдовою за бритьём.
И об этом-то – пятистопным ямбом?! Звенящей, как поступь тяжеловооружённых воинов, октавой?!
«Так вот куда октавы нас вели!» – помещает Пушкин в конце этой пикантной историйки сердитое восклицание «любителя поэзии».
Он совсем сбит с толку, этот любитель изящной словесности. Ему необходимы привычные его вкусам «предметы». Или на худой конец давайте приличное нравоучение, если уж вышел такой казус.
«Да, нет ли хоть у вас нравоученья?» «Нет… – разводит руками автор, – или есть: минуточку терпенья…» И с великолепным простодушием преподносит читателю последнюю, сороковую октаву:
Здесь всё граничит с издевательством: и сама «мораль», и рифмы, подчёркивающие её вопиющую банальность: моему – тому – ему, опасно – напрасно – несогласно.
Ну что ж, как говорится, шутка гения. Она вся как на ладони. Что ещё выжимать из этого рассказа о вдове и кухарке?
Но так ли? Не прячется ли здесь нечто более значительное? Не прорывается ли в заключительных строках лукавый намёк на то, что смысл во всей этой истории с Маврушей есть и он отнюдь не в плоской морали, подброшенной автором простодушному читателю?
Однако почему мы решили, что вся эта история касается прежде всего Мавруши? Из чего это следует? Кто это сказал?
Главная-то героиня Параша, дочь вдовы. Главным же во всей этой соблазнительной истории оказывается не случай с мнимой кухаркой, а – кусочек жизни небогатых людей. Главное – Коломна. Поэма самим названием подчёркивает это. Район Петербурга, населённый незнатной публикой, со своим особым бытом и нравами, с сочными картинами, в которых одних отталкивает, а других, наоборот, пленяет «фламандской школы пёстрый сор».
Пушкин сам после окончания Лицея около трёх лет прожил в Коломне.
В Болдине многое из виденного там попросилось в самостоятельный сюжет. Это был сюжет о милых сердцу поэта «маленьких» людях. Поэма не так проста, как может показаться поверхностному взгляду. За шуткой, иронией скрывается поэзия житейской прозы. За озорным сюжетом – пленительный образ простой и милой девушки, которая, кажется, в отличие от матушки имеет свои резоны быть обескураженной разоблачением мнимой кухарки…
В ряду же произведений, созданных в ту осень, поэма «Домик в Коломне» явно перекликается с такой повестью, как «Гробовщик». Она входит в состав пяти повестей Белкина и тоже – но, естественно, по-своему, ведь это проза! – живописует колоритный быт и нравы небогатых районов российских столиц.
О повестях Белкина у нас впереди разговор особый.
«Домик в Коломне» писался стремительно. 5 октября был начат – закончен 9-го. Создавая эту ироничную поэму, Пушкин словно отдыхал после иной, трудоёмкой работы.
И не о том ли стихотворение «Труд», написанное в величавом античном ключе?
О каком труде идёт речь?
О «Евгении Онегине». Пушкин прощается с романом, с его героями, с его читателями… «Я с вами знал ⁄ Всё, что завидно для поэта: ⁄ Забвенье жизни в бурях света, ⁄ Беседу сладкую друзей».
В Болдине окончательно сложилась последовательность заключительных глав. В предисловии, которое упоминало Катенина, Пушкин писал: «Автор чистосердечно признаётся, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России».
Эта глава должна была быть восьмой. Однако, как поясняет Пушкин, «во избежание соблазна» решился он лучше «выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последней главою Евгения Онегина…»
Итак, девятая глава стало восьмой, а восьмая – путешествие Онегина – была исключена самим поэтом и печаталась им лишь в отрывках…
Эта глава касалась прежде всего самого автора. В ней были вехи его жизни, его опыта, его встреч, его размышлений. Она касалась всего, что «было над Невою льдистой» в решающие для Северной столицы, для всей России годы.
Пушкин давал характеристику всему, что прошумело над страной за четверть века. Всему, что определило его судьбу и судьба его поколения. Что помогало распознавать будущее России.
В этой главе он снимал лестные покровы с тех, кто получил их в иных, прежних его стихах. Касалось это в первую очередь царей, с которыми он постоянно ссорился.
Начиналась глава со строк, посвящённых тёзке автора:
Здесь каждое слово высекалось с афористичным блеском. С осуждением, с насмешкой. В полном соответствии с истиной.
В следующей строфе был упомянут Николай. Этому, не менее «лукавому», царю веры было ещё меньше. Пушкин с невесёлой усмешкой вспоминал русское словечко «авось»: «Авось по манью Николая семействам возвратит Сибирь» – тех, кто заточён в рудники. Этому авось можно было посвятить оду: «Авось, аренды забывая, ⁄ Ханжа запрётся в монастырь…»
Строфы десятой главы живописали революцию в Европе, восстание греческих этеристов, восстание в Семёновском полку…
Бунт семёновцев прогремел первым отдалённым громом. Он смутил, но не устрашил царя. «Россия присмирела снова, ⁄ И пуще царь пошёл кутить».
Но возгоралась уже «искра пламени иного». Она «издавна, может быть», тлела в сердцах лучших людей России. У этих людей – у друзей Пушкина – «свои бывали сходки». Там зрела мысль.
Никита Муравьёв стал одним из самых деятельных участников Северного общества и поплатился сибирской каторгой. Илья Долгорукий, член Союза благоденствия, отошёл от тайных обществ ещё до 14 декабря, он не понёс наказания…