Валенки для бабушки

Когда колонна выходила из ворот, мы, пацанята, кидали заключённым чай, а они в ответ – то ножичек с наборной ручкой, то необычную свистульку. У меня, например, до сих пор сохранился «складешок» из зоны, на нём только боковая плексигласовая накладка слегка откололась.

А вот «эра светлых годов» не откололась, а полностью исчезла. Хранится лишь в ячейках памяти тех, кто жил тогда по обе стороны советской зоны. Потому и решил кое-что извлечь из слежавшихся пластов прошлого, чтобы отдать дань памяти тем, кто незаслуженно был упрятан в лагеря Горной Шории и сложил головы в сибирской земле.

А самое жестокое заключалось в том, что сидели так называемые враги народа вместе с предателями, убийцами, полицаями, проворовавшимися партийными «шишками». В отличие от Солженицына, Варламова, Дьякова, у меня жизнь показана по обе стороны зоны. Она начиналась в бараках и на нарах, а продолжалась в том же ритме на воле, в солдатских казармах и хатах. Для небольшого посёлка сидельцы не были «зэками» – страшными, опасными. Их воспринимали спокойно, как своих, только огороженных деревянной зоной-гильотиной, которая на ночь отрубала их от нас.

Я не ставил своей задачей противопоставлять мнения «сталинистов» и «антисталинистов». Жил в то время и хотел показать именно через собственное восприятие картинки той действительности, перекинув художественный мостик повествования в сегодняшний день. Наказывали сволочей, убийц, паскудников разных мастей. Но была другая «масть», которая, по мнению верховного руководства страной, не пылала особой любовью к советской власти, хотя добросовестно служила на государственных постах. Как и многие военные, сменив погоны на кителе, сохранив душу в чистоте, продолжали с честью исполнять воинский долг. Они-то и стали подневольными «комсомольцами-добровольцами» на всех крупных стройках социализма. Система доносов считалась патриотическим трендом. В суть анонимок не вникали. «Портной» (судья) шил дело – паровозный гудок, нары.

ГУЛАГ канул в прошлое. После всех перестроек, «истерической» смены эпохи застоя на эпоху «запоя», в смысле упоения властью, вседозволенностью, клинические проявления болезни большевизма вступили в стадию ремиссии, а некоторые симптомы исчезли совсем: анонимки стали вне закона, появились свобода слова, гласность, спекуляция (по-современному – бизнес), открылся «железный занавес». Сейчас всё дозволено – полный ФСБ. (Представляю реакцию… Нет-нет, с авторитетной госструктурой моя аббревиатура ничего общего не имеет – это всего лишь Финансово Свободный Беспредел). Прут миллиардами. На законных основаниях. Кое-кого наказывают, тридесятого фигуранта. Показательно. А главные расхитители всё равно остаются при своих табуретках. Как видим, ремиссия, как ей и положено, не представила собой возврата к полному выздоровлению, а лишь обострила течение болезни: расцвели коррупция и бандитизм, проституция, стяжательство. Искусство и литература опустились ниже пояса. Многие «генералы» советской верхушки, скинув «коммунистический китель», принялись либо хаять, либо превозносить прошлое, гуляя по страницам СМИ или ток-шоу телевидения и интернета, но уже в качестве «свадебных ефрейторов».

Затронут в романе ещё один аспект: взаимодействие заключённых и их охранников. На примере одного из надзирателей показано упоение властью над безмолвной, послушной человеческой личностью. А другой не превратился во всевластного зверя, а всячески старался облегчить участь так называемых врагов народа. Оба по приказу «сверху» служили срочную по месту жительства. В случае побега заключённых местные, по мнению начальства, лучше могли ориентироваться в тайге при поимке сбежавших.

Идея романа проста и незамысловата: нельзя красной кровью революций перекрасить белый свет. И ещё в нём говорится о том, как в личной внутренней борьбе, через личный самосуд происходит рост души героев романа.

Часть первая

Ходка первая

Гробик стоит посреди горницы на двух некрашеных табуретках. Большое круглое зеркало возле рукомойника занавешено чёрной тряпицей. На женщинах чёрные сатиновые косынки. Когда лоскуты отрывали для этих косынок, слышался сухой резкий треск. Мама сидит возле гробика и медленно покачивается в такт заунывному голосу Якунихи, читающей заупокойную молитву.

Батя Костя, зловеще стуча деревянным протезом, подходит к гробику, трясущимися руками вставляет свечку между пальцами покойника. Медленно откидывает простынку – на груди видит тёмно-бордовый свежий след ожога в виде креста.

– Надо же, – рассуждает, – на каждом столбе череп и надпись: не влезай – убьёт! А внучок и не лез никуда, на земле на провод наступил… Видать, время такое – расстрелизация. Строят, провода тянут.

Дед качает головой, привычно поправляет заученным движением усы, держась одной рукой за край гробика, потом медленно поворачивается и выходит на улицу. Сидя на чурке возле крыльца, выбивает пепел из трубки, осторожно постукивая о свою деревяшку. Из кармана галифе достаёт железную баночку из-под чая, большим пальцем утрамбовывает табак, закуривает.

Мальчику так и хочется ощутить знакомый запах дедушкиного дыма, но, как ни старается, всё привычное осталось где-то там внизу, а он словно плавает над всем этим, не чувствуя ни страха, ни боли, пребывая в неслыханном блаженстве.

Удивляется: «Для чего я был там, внизу, в этом тельце, которое сейчас лежит в гробу?». А все родные поникшие, как лук-батун на грядке после грозы с градом. Мама то и дело нюхает какую-то ватку, две бабушки (Басиня – бабушка Аксинья, Баося – бабушка Фрося) беспрестанно крестятся, нет-нет да и прикасаясь к мёртвому внуку, но он не чувствует этих прикосновений и не может крикнуть, чтобы перестали плакать и убиваться.

Ему так хорошо, даже вспомнилось Девятое мая, когда он с дедушкой готовился к празднику.

…Дед драит наждачкой свою деревяшку, а внук бархоткой начищает орден Красной Звезды. Во дворе лает-разрывается Диксон. В хату входит незнакомый военный, следом почтальон.

Вояка прикладывает руку к козырьку:

– Константин Миронович! Разрешите поздравить с Днём Победы! Вручаю вам подарок от Министерства обороны и райвоенкомата.

Батя Костя медленно встаёт из-за стола, опираясь культяшкой о табуретку, подкручивает кончики пышных будённовских усов и принимает из рук военного новенькие хромовые сапоги.

На столе лежит надраенная до блеска самодельная деревяшка-протез.

– Ну, Мироныч, два сапога… при одной живой ноге… с запасом, так сказать, – разряжает напряжённую обстановку почтальон. – Обмыть полагается, штоба, значит, подмётки не снашивались. Ну да ладно – нам ещё к твоему соседу Татаринову зайти надо: ему министерство в обороне механическую бритву отвалило.

– Ну-ка, ну-ка, дай полюбоваться, – просит батя Костя.

Военный достаёт из портфеля бритву и протягивает деду.

Он слегка накручивает пружину и включает. Хата словно наполняется тысячью шершней и обезумевших ос, выясняющих отношения: кто из них сильнее жужжит.

– Хороша игрушка, нечего сказать… – Дед стучит тыльной стороной ладони по корпусу работающей бритвы. – Что тебе улей с пчёлами… Только как эту штуковину Коля-танкист заводить будет, у него же все пальцы в танке отгорели.

Внук заворожённо смотрит на диковинку и с опаской просит:

– Деда, а вы поменяйтесь, а? Всё равно у тебя один сапог лишний: деревяшка и зимой и летом босиком ходит.

– Не положено, малыш, я выполняю предписание: Татарников – сапоги, Татаринов – бритва. – Военный отдаёт честь и выходит.

…А клубок памяти раскручивается дальше. Малыш уже на рентгеновском столе в городе Междуреченске, куда привёз папка, потому что у сына свело ногу и она перестала разгибаться.

Папина мама, Басиня, строго наказала:

– Предложат резать – вертайтесь назад, сама лечить буду.

Врачи однозначно заявили:

– Только ампутация, и никаких гвоздей.