Тени над Гудзоном

Профессор прикрыл глаза и увидел Эджу. Она стояла около кровати. Эта была прежняя Эджа, но светлая, лучащаяся золотистым и зеленоватым светом. От ее волос поднималось сияние, похожее на то, что остается у края горизонта после заката. Она улыбалась и протягивала к нему руки. От нее исходила неземная радость, уверенность, бодрость. «Я сплю? — спросил себя профессор. — Нет. Я не сплю…» Он сделал над собой усилие, открыл глаза. Видение исчезло, но не сразу. На какое-то время в воздухе остался светлый след, как на обоях от снятой картины… Потом все стало тусклым и серым. Только в профессоре остались радость, приподнятость, приятный вкус по рту, как от варенья из цитрона… Нет, не то…

«Это была галлюцинация?» — спросил сам себя профессор. Он пощупал у себя пульс, чтобы проверить, нет ли у него жара. Да, пульс учащенный, возможно, сто ударов в минуту. Он прикрыл глаза. Может быть, видение вернется? Но нет. Он видел только серые пятна на тускло-розовом фоне. Скоро он задремал и оказался в метро и снова начал путаться в мыслях по поводу зонтика, оказавшегося сапогом… Профессор видел сон и критиковал его. «Что это? Симфония с вариациями? И это — лейтмотив моей жизни? Неужели я не могу найти ничего лучшего, чем эта чепуха?..»

Он вдруг оказался в маленьком местечке. Ему надо было пойти в уборную, но дорога туда вела через грязную лужу, и он по щиколотки провалился в болото. Все вокруг было запущено, развалено, годами не чищено. «Горе мне! Я тону в нечистотах. Хорошенький конец: утонуть в выгребной яме!..» Он вошел в уборную без дверей. Он хотел сесть над очком, но место было занято. Ему стало стыдно. Кругом — кал. «Как я попал сюда?» — спросил он себя. Он проснулся с содроганием. Лоб его был мокрым от пота. Ему действительно надо было справить нужду, и он слез с кровати. Он сунул подгибающиеся ноги в холодные шлепанцы и собрался идти, но пол ушел из-под него, и он упал…

Миссис Ливай услышала звук падения и вбежала в комнату. Ей пришлось поднимать профессора. Он хотел попросить, чтобы она отвела его в ванную, но ничего не смог сказать — только пошевелил губами, как немой. Профессор спросил сам себя: «Неужели это уже агония?..»

Глава двадцать восьмая

1

Теплые дни прошли, и на ферме, где Грейн жил вместе с Эстер, установились холода. На улице шел дождь. Грейн заготовил достаточно дров, чтобы топить камин. Однако тепло чувствовалось только вблизи огня. Тогда лицу становилось жарко, но по спине пробегала дрожь. Грейн и Эстер сперва решили перезимовать здесь, но потом Эстер начала говорить, что это невозможно. Что они будет делать всю зиму? Так можно сойти с ума. Она уже купила радиоприемник. Грейн выписал из Бостона книги. У них были телефон, электричество, холодильник. Помимо уплаченной сразу тысячи долларов, Грейн уже вложил в дом и хозяйство еще две тысячи, но Эстер все время молилась. Грейн напоминал ей, что она сама всегда мечтала о том, чтобы поселиться с ним на острове, но Эстер отвечала на это: «Я имела в виду остров с пальмами, а не такое захолустье…»

Она осыпала его то поцелуями, то упреками. Почему он обязательно должен быть не таким, как другие люди? Почему они не могли снять квартиру в Нью-Йорке или хотя бы в Бостоне? Почему они должны сидеть здесь среди хорьков и змей, прячущихся в траве? Она, Эстер, уже женщина средних лет и крестьянкой уже не станет. Ей нужно отопление, возможность сходить в кино, в театр, на какое-нибудь собрание. И люди ей тоже нужны. Какою бы сильной ни была любовь, невозможно все время смотреть только друг на друга. Человеку обязательно нужна среда, иначе он сходит с ума. Грейн побледнел.

— Где я возьму для тебя среду? У меня самого ее тоже нет.

— Можно найти. В большом городе все есть.

Он пробовал читать, писать. Составил для себя программу: в такой-то час он читает сочинения по философии, в такой-то час — изучает физику, а в такой-то час — математику. Он хотел за эту зиму изучить те предметы, которые он запустил за годы, когда был учителем талмуд-торы и агентом «Взаимного фонда». Он даже пытался заниматься с Эстер, но Эстер сразу же теряла терпение. К тому же у нее болела голова. Она вообще не могла пребывать в покое. Она ложилась и тут же вставала, включала радиоприемник и тут же выключала его, садилась писать письмо, но тут же бросала это дело и уходила на кухню заниматься хозяйством. Грейн растерянно смотрел, как она сознательно и неосознанно саботировала все его планы. Блюда, которые она готовила, подгорали и убегали из кастрюль. Посуду она била. Она чистила картошку и порезала себе палец. Подавая ему тарелку каши или стакан чаю, она ставила их так, чтобы что-то вылилось на книгу или рукопись. То она говорила, что у нее жар, и хваталась за термометр, то уверяла, что сердце у нее стучит слишком медленно и она вот-вот умрет. Эстер стала бояться выходить на улицу даже днем, и ему приходилось стоять и сторожить ее около уборной, когда она справляла нужду. Однажды, когда Эстер вышла из дому, чтобы выплеснуть помои, Грейн услышал ее испуганный крик. Оказалось, что к дому подошел олень. В другой раз сюда приплелась бездомная собака. Грейн хотел взять ее в дом и подружиться с ней, но собака ни за что не хотела приближаться. Она лаяла, рычала и вела себя как дикий зверь. Эстер клялась, что собака бешеная или что в нее вселился дибук…

Дни стояли сырые, туманные, сумеречные. Машина, которую Грейн купил у миссис Смайт, постоянно ломалась. Было просто опасно ездить на ней по залитой грязью дороге, которая вела к городку. Да и нечего было там делать. Фильмы, которые там показывали, почти все были про гангстеров или про войны с индейцами. Фермеры с подозрением смотрели на еврейскую пару из Нью-Йорка, оставшуюся зимовать на заброшенной ферме. Кто-то к тому же предостерегал Эстер, что в окрестностях есть преступники и что ее муж должен иметь ружье. Эстер сказала:

— Нас еще тут и убьют. И это будет конец…

Вечерело рано, лили дожди, выли ветры, окружающая дом тьма заглядывала в окна. Эстер курила, не переставая. Прикуривала одну сигарету от другой. В кухонном шкафу стояла бутылка коньяка, и она то и дело наливала себе рюмку. А то и отхлебывала из горлышка. Эстер затеяла было генеральную уборку в доме, она хотела сменить мебель, повесить занавески на окна, но из всех этих планов ничего не вышло. Она стала такой ленивой, что даже не готовила еду. Они ели консервы, а иногда Грейн жарил яичницу. Пыль и мусор скапливались на полу, но она была слишком ленивой, чтобы подмести и вымыть пол. Боясь ходить в уборную, Эстер начала пользоваться ночным судном, оставшимся здесь от прежних хозяев. Она расхаживала неодетая, непричесанная, немытая. Хуже всего было то, что она вдруг стала сексуально холодной. Влечение к Грейну, горевшее в ней все эти годы, куда-то отступило, и она больше не просила его ласк. Она стала похожей на Лею… Когда Грейн спрашивал, что с ней случилось, она отвечала:

— Я вошла в тоннель. Я не вижу ничего, кроме теней.

— Давай уедем отсюда.

— Да, давай уедем. Только куда? Разве что в Майами… — И добавила: — Эта ферма с самого начала была безумием. Продай ее, если сможешь. Если тебе хоть что-то удастся вернуть, это будет как подарок…

Грейн молчал. Речь шла не о деньгах. Он возлагал много надежд на эту ферму. Он верил, что вместе с Эстер может быть счастлив в любых условиях. Он составил себе программу, намереваясь изучать различные науки и даже писать книгу. Но все рассыпалось. Теперь он тосковал по Лее, по детям, по Анне и по Нью-Йорку…

Что-то начало накапливаться в нем, и он знал, что это такое: материал для грядущей ссоры…

2

Прошел еще один год, и в доме Бориса Маковера была вечеринка. Но правде говоря, у Бориса Маковера не было ни терпения, ни сил для вечеринок. К тому же праздновать день рождения — не еврейский обычай. Чему тут радоваться? В Гемаре сказано: «Проголосовали и решили, что лучше не рождаться…»[414] А Экклезиаст тоже говорит: «И прославлял я мертвых, что уже скончались, более живых, что здравствуют поныне».[415] Однако Фрида Тамар настаивала, что следует при гласить гостей. Только приглашать было некого. Профессор Шрага уже на том свете. Германа ликвидировали в государстве Сталина. Анна шлялась с этим шарлатаном Яшей Котиком где-то в Голливуде. Грейн исчез. Говорили, что он поселился в Эрец-Исраэль, в Меа-Шеариме, и вернулся к религиозному образу жизни. Из прежних гостей остались только доктор Цадок Гальперин и доктор Соломон Марголин. Доктор Гальперин, брат Фриды Тамар, переболел провал своей книги и снова стал тем же, что всегда. Он, как прежде, много ел, курил толстые сигары, постоянно высказывал радикальные парадоксы. Только его усы из черных стали грязно-белыми. Борис Маковер содержал его, а Цадок Гальперин писал новое сочинение. На этот раз он был в контакте с одним издателем из Швейцарии. Доктор Цадок Гальперин должен был только сделать взнос за бумагу и за печать, потому что германский книжный рынок съежился, а в самой Швейцарии было недостаточно читателей философских сочинений.

414

Вавилонский Талмуд, трактат «Эрувин», 13:2.

415

Коэлет (Екклесиаст), 4:2.