Сами мы не местные

— Ты меня с кем-то перепутал.

И кладёт трубку. И так и сидит, бессмысленно уставившись на телефон.

— Чего он хотел? — шепчу, беря мужа за руку.

— Поздравить, — бесцветно говорит Азамат.

— И?..

Азамат вздыхает, отворачивает от телефона и неохотно возвращается в реальность.

— Он решил сделать вид, что ничего не было.

К нам подсаживается Алтонгирел. Унгуц и наш духовник тоже заметили оживление и склонились поближе.

— Что стряслось? — спрашивает Унгуц.

— Отец звонил, — быстро поясняет Азамат. — Он готов забыть об отречении.

— Забыть? — моргает Унгуц. — Ты хочешь сказать, отменить его?

— Нет. Он просто стал так со мной говорить, как будто ничего не случилось.

— И что ты? — допытывается Алтонгирел.

— Я сказал, что он меня с кем-то перепутал.

— Ты что! — шипит Алтоша. — Он теперь опять надуется! Надо было с ним помириться, ты же не думаешь всерьёз, что он станет просить прощения?!

Азамат поднимает на него такой взгляд, что металл плавить можно.

— Извини, но я не готов просто забыть пятнадцать лет своей жизни!

Алтонгирел отворачивается и с досадой хлопает себя по коленке, Унгуц закрывает глаза и качает головой. Я утыкаюсь Азамату в плечо и глажу его. Ну блин мужики-и!

Тем временем эпическое сражение успело изменить направление: теперь уже Ирлик и Унчрух сражаются не друг с другом, а плечом к плечу против чёрных космических демонов, а нашедшаяся Укун-Тингир им в этом помогает. Интересно, это не специально под случай концовку переписали? но спрашивать у Азамата не рискую: он и так не слушает, а думает, извиняюсь, думу горькую, будь неладен этот эпос. Конечно, наши победили, и после этого Ирлик возвращается в Подземное Царство, Укун-Тингир — в небесное, а Унчрух становится Императором Муданга и правит до самой смерти. Когда он умирает, он обращается в горный хребет, который теперь называется Короул, и именно поэтому все боятся туда ходить.

Сказитель ещё несколько минут тянет своё «о-о-о» и наконец смолкает. Воцаряется странноватая тишина, та самая, которая не отсутствие звука, а присутствие заглушки. Потом все принимаются вопить «танн!», колотить воздух и подносить сказителю драгоценные дары, еду и напитки. Азамат сидит, привалившись спиной к стене дома и задумчиво кивает.

Через несколько минут к нам подходит незнакомый мужчина и кланяется Азамату. Тот в ответ нагибает голову. Мужчина высокий, плечистый, щеголяет солидными усами, с подкрученными кончиками на гусарский манер.

— Многие люди мне говорили, — начинает он учтивым приятным голосом, — что Ахмад-хон неравнодушен к моему творчеству. Могу ли я послужить своему Императору?

Азамат признательно улыбается.

— Я был бы счастлив вас послушать вживую. К сожалению, до сих пор у меня не было такой возможности.

— Есть ли у вас пожелания? — любезно уточняет этот, видимо, певец.

— М-м… Я бы предпочёл что-нибудь возвышенно-печальное.

— Печальное? Но сейчас праздник… — удивляется исполнитель. Азамат как-то невнятно поводит бровью, и этот забавный персонаж тут же соглашается: — ну конечно, надо ведь помянуть павших героев. Император имеет право печалиться о своей стране и в праздник.

Азамат снова наклоняет голову.

— И ещё, пожалуйста, спойте балладу об Он-чуае.

Исполнитель совсем озадаченно поднимает бровь, но безропотно соглашается.

Ещё минуту он договаривается с оркестром и наконец приготавливается петь. В отличие от сказителя, он поёт стоя. Первые же звуки его голоса меня глубоко поражают: он невероятно высокий. Выше, чем мой собственный. При этом он такой мелодичный и чистый, что действительно напрашивается сравнение со звоном хрустальных бокалов.

Начинает он с плача по погибшим. Западной излучины реки Одурманил аромат меня. Завещали: друга береги — Нету друга больше у меня. Тянутся три русла на восток, Три печальных воина бредут. Больше не ступить им на порог, Больше дома их дела не ждут. Соберу коней своих лихих, Нагружу их ношей тяжело: Скорбные души моей стихи, Дичь, зерно, коренья и вино. Отгоню табун во стольный град, Созову народу целый мир. Пище и вину не буду рад: В память о друзьях устрою пир.

Видимо, это относительно недавнее творчество, раз в рифму, по земному образцу. Азамат украдкой вытирает глаза.

— У тебя правый глаз слезится? — спрашиваю невпопад.

— Да, — отвечает он, сдвинув брови. — А что?

— Раньше только левый, — говорю.

— Думаешь, твой крем начал действовать? — скептически ухмыляется Азамат.

— Естественно он действует! — надуваюсь я. — Просто медленно, и ты не замечаешь. Экдал!

Экдал сидит наискосок справа от меня, оборачивается на оклик.

— Вот скажи, ты Азамата с начала весны не видел. Что-нибудь изменилось?

— А! Так вы его всё-таки чем-то лечите? — оживляется наёмник. — А я-то думаю, неужели это он просто на радостях настолько лучше выглядит!

— Вот видишь, — говорю Азамату.

— Тихо, — шикает он. — Послушай лучше песню. Это баллада об утрате души.

Баллада оказывается длинной, примерно вполовину эпоса. Из начала я только успеваю понять, что некий доблестный воин влюбился в красотку с Восточных островов, и она ответила ему взаимностью, правда, преподносится это с таким трагизмом, как будто они оба повесились. Впрочем, не знаю уж, чем там кончится. Потом началась война, и герой должен был покинуть родные края.

В степи бескрайней седой ковыль, Седое небо, седая пыль. Трав аромат в небеса унесло И нету друзей, кроме тени его.

Войну они благополучно продули, и Он-чуай вынужден скрываться в горах несколько лет, пока не соберётся новое войско, чтобы разбить узурпаторов.

Имя своё в землю зарыл, Камнем прикрыл и место забыл. Кто войну проиграл, От людей кто сбежал, Имя тот потерял. Думы свои заковал в металл, Чтобы в жизни никто его не узнал…

Тем временем его девушка вышла замуж за полководца-победителя, естественно, не по любви, и мается.

В граде моём очень ждут его, Если дождутся — ему не жить. Чужие мы, хоть с двора одного, Степь не пройти, море не переплыть. Целыми днями ждала я тебя, Ждала и ткала, и слёзы лила, Дни напролёт, в окно глядя, В солнце и в дождь, и в грозу ждала. Быстрый и сильный явился с победой Воин чужой посредь бела дня — Он и развлёк меня беседой, Счастьем, теплом окружил он меня. Были объятья его мне сладки, И ненавистны были они. Он-чуай, Он-чуай, всё ли в порядке? Что ж от меня ты бродишь вдали? Я тебя жду, и этим болею, Этим печалюсь, этим тужу. Нужды мне нет работать, потея, Но себе места я не нахожу. Ты, победитель, слышишь мой шёпот — Сын наш с тобою канет во тьму, Ибо однажды раздастся топот — Он-чуай явится в нашем дому. Будешь разорван ты и растерзан, Жаром спалён и потоплен водой. Ведь так легко разорвать нашу песню, Что никогда не была живой.

Пока она так оптимистично размышляет, её исходный самец всё-таки умудряется всех победить и вернуться домой со щитом. Наслышанный, что его женщина не дождалась и вышла замуж за другого, он убивает соперника на подходах к деревне, даже не поинтересовавшись у дамы её мнением. Однако, придя к ней домой, застывает с окровавленным кинжалом над кроваткой ребёнка, поскольку тот так похож на мать, что Он-чуай не может его убить. В итоге они так остаются жить втроём, в мире и любви.