Хищное утро

— Гости друз обещают не рассказывать лишнего, — извиняющимся тоном сказал Ёши. — Это не запрещено прямо, но… тем более, это совсем не мои секреты. В центре друзы есть зал, в который особым образом заглядывает Луна, и иногда там в чаше из чистого золота появляется новый лунный. Я однажды видел, как это происходит.

«Дети Луны созданы из лунного света», — так говорят, но это кажется метафорой; может быть, потому, что не каждому удаётся не то что пощупать лунного, но даже и увидеть издали. И тела, и одежды, и украшения, и те самые хрустальные мендабелё, которые путались в волосах странной двоедушницы, были преломлением света. Человеческая мода, подражающая одеждам друз, должно быть, кажется лунным тяжеловесными тряпками.

Это я ещё могла как-то уложить в голове. Но смотреть на этот сияющий туман и воспринимать его будущей личностью всё равно было сложно.

И я спросила почему-то шёпотом:

— Как долго это продлится?

— Понятия не имею.

— И почему вообще здесь?!

Ёши пожал плечами.

Зарождающемуся лунному ничего толком не требовалось, — или же Ёши не знал, что именно ему могло понадобиться. Поэтому, отодвинув на всякий случай подальше крышку саркофага и проверив камни в фонаре, мы двинулись обратно, наверх.

Я позвонила в Посольство Луны, где наёмная двоедушница щебечущим голосом попросила меня «не баловаться» и положила трубку. Ёши полистал телефонный справочник и попробовал позвонить кому-то тоже, но не преуспел. Тогда я вспомнила, что Ливи дружила с какой-то молоденькой лунной, и дело наконец пошло на лад.

С Бенерой Ливи познакомилась на курсах для поступающих в архитектурное училище: там учили академическому рисунку, живописи и черчению. Художницы из Ливи не получилось, зато теперь она умела писать идеальными красивыми буквами и водила странноватую дружбу с дочерью Луны.

И, хотя и говорят, будто лунные безразличны к социальным связям, Бенера знала других лунных, а те другие лунные знали ещё лунных, а те — членов делегации, близких к глазам жрецов. И буквально через несколько часов наш родовой склеп был осквернён присутствием примерно дюжины посторонних, не имеющим к моим достойных предкам никакого почтения.

Разговаривал с ними Ёши. Мне самой, если честно, было одновременно страшно и очень зло, и я опасалась оскорбить кого-то из высоких гостей то ли нечаянно, то ли намеренно.

Главной среди них была очень высокая лысая женщина, кожа которой была вся окрашена мерцающим золотом. Из одежды на ней были только белоснежные перчатки, расшитые перламутром и серебряным стеклярусом; Ёши как-то умудрялся разговаривать, глядя исключительно в лицо, а мой взгляд то и дело соскальзывал на пышный куст золотых кудрей у неё между ног.

— Лунный сформирует тело примерно за неделю, — надменно сообщил её спутник, практически квадратный ярко накрашенный лунный, одетый во что-то вроде чехла из парчи. — Вам не следует его беспокоить, а после пробуждения ему нужно предложить одежду и проводить к выходу.

Ёши как-то очень витиевато спросил, не будет ли кому-то из них, прекрасных и недостижимых, угодно подежурить в склепе и помочь брату по разуму? В ответ на это третий лунный, тонкий и как будто гуттаперчевый, — он периодически вставал на руки и складывал пятки себе на затылок, — обидно засмеялся и пробормотал что-то на своём странном языке, отдалённо напоминающем изначальный.

Наконец, странная троица пошла к выходу, а слово взял вполне обычный на вид делегат, который представился Пером-в-Вышине и смог объяснить более внятно: переместить свет никуда нельзя, но он ничего собой не повредит, а, проснувшись, лунный покинет гостеприимное жилище. Позже Ёши объяснит мне, что глаза жрецов бывают странноватыми, поскольку редко покидают друзы и многими неделями говорят только с Луной; а некоторые достаточно хорошо ассимилированные лунные даже иногда принимают пищу, как обычные люди.

— Недавно нам была гостья, — улыбаясь, сказал Ёши. — Двоедушница и голос жреца Луны, она изволила искать в нашем доме своего друга. Может ли быть, чтобы это и был он?

Перо-в-Вышине кристально засмеялся.

— Ах, это было бы прекрасно! Но голосами жрецов не бывают зверолюди. Так или иначе, если лунный захочет, он найдёт её сам.

Ёши многословно поблагодарил его за помощь, и вся беспокойная стая переговаривающихся по-своему лунных заторопилась обратно.

— Поставлю сюда голема, — мрачно сказала я.

— Надо проверить, какие в доме есть статуи, — меланхолично добавил Ёши. — И что видно из их глаз. Лунные любопытны… хорошо, что тебе не нравится супружеская спальня!

Я вспомнила стоящую там порнографическую статую и некрасиво хрюкнула от смеха.

lxxii

Чтобы сформироваться, лунному понадобилась не неделя, а целых одиннадцать дней. За это время дом Большого Рода Бишиг окончательно превратился в цирк: по настоятельной рекомендации Ёши я распорядилась закрыть в особняке все изображения, на которых хоть как-нибудь присутствовали глаза, и големы расхаживали теперь в тюбетейках, которые надвигали на лицо всякий раз, когда от создания ничего не требовалось.

Зато вокруг саркофага мы расставили множество разных глаз: деревянных и мраморных, высеченных в камне и наскоро набросанных на бумаге. Иногда, когда я спускалась проведать странное облако света, я видела, как эти глаза горели.

Ёши утверждал, что присутствие лунного не должно быть заметно. И всё же в тех глазах что-то… менялось.

В понедельник прошла апелляция, на которой Мигель Маркелава снова говорил о чести и вере, о правильном и кровном, и Роде и колдовстве, — и на котором Варра Зене неожиданно пожелала изменить свой голос и поддержала предложение об отлучении. После этого, к сожалению, шансы Родена были исчерпаны.

Когда Серхо объявил результаты, Мигель ещё держал лицо. И когда служащий от волков, сияя накрахмаленными белыми воротниками и орденом, зачитал бумаги — тоже. Мигель надломился только тогда, когда Серхо дыхнул на тяжёлую резную печать, замешал сургуч с кровью и оттиснул на бланке с водяными знаками знак Конклава: источник в скалах, бьющий шестнадцатью ручьями.

— Вы не понимаете, — вымученно сказал Мигель и потушил своё зеркало.

Мне казалось, что он смотрел на одну меня.

Волки настаивали на скорейшей экстрадиции, и Маркелава обещали выслать Родена кораблём в ближайшее воскресенье.

Он был чернокнижником, Роден Маркелава. Он был, так или иначе, убийцей: даже если лично он не проливал кровь, от экспериментов с его изделиями пострадало никак не меньше десятка двоедушников. Он был вхож в круги людей, балующихся самыми страшными из разделов запретной магии, он наверняка знал что-то и о трансмутации, и о тех бедных погибших девушках, и о соратниках, которых убили, похоже, чтобы навсегда закрыть их рот; и всё равно приговорить его было… сложно.

Ты не можешь убить его, сказала мне Лира. Что же, я смогла; это не принесло ни успокоения, ни даже осознания справедливости, одно только ощущение надвигающейся катастрофы.

Когда мы с Лирой только начинали дружить, Роден был долговязым юношей, серьёзным, очкастым и по-взрослому привлекательным. Он зачаровал наше с ней прямое зеркало, показывал красивые ритуалы на алтаре, а как-то на день рождения подарил мне камень для посоха, крупный синий турмалин невероятной чистоты. Он был Лире хорошим братом, а теперь он умрёт — по крайней мере как брат и сын Рода.

А, может быть, и совсем.

Но он ведь мог бы и ответить, верно? Он мог бы не читать свои дурацкие гекзаметры, а рассказать про преступников и про чернокнижие. Рассказать хоть что-то, чтобы волки согласились…

Я пробовала связаться с Лирой и сказать ей хоть что-нибудь, но она так ни разу и не ответила мне за всё это время.

Волчья Служба, я знала, потирала руки в предвкушении. Я спросила Ставу, что они станут делать с нежеланием Родена разговаривать — и быстро пожалела об этом вопросе; у колдунов была своя честь и своя правда, а у мохнатых — своя, и цель для них оправдывала средства, по крайней мере, если речь шла о запретной магии и Крысином Короле.