Страница 2 из 3
И вот Артурка вырвался на волю. На подгибающихся ногах, непривычных к долгому хождению, тяжело дыша, он, перетащив свое рыхлое тело, пересек городишко, направляясь в сторону вокзала, который был хорошо виден отовсюду, поскольку располагался на нагорной части, он прошел мимо родительской виллы, смутно вспоминая её, где теперь жила семья его дяди, доверившего его бедным родственникам в маленькой квартирке одного из них по приказу дяди поселившего у них своего безответного племянника, прошел мимо отделения полиции, где у окна сидели трое в полицейской форме и играли в домино, не обратив на него внимания, прошел мимо кафе, откуда так приятно, аппетитно пахнуло на него запахом кофе, миновал здание школы, из которой как раз выбегали с криком и шумом дети, вырвавшиеся как и он на свободу… Все эти места он смутно вспоминал в своей ущербной памяти, смешавшей впечатления прошлого с мечтами о будущем, размытыми, как туманные мысли сумасшедшего…
И вот Артурка уже шагает на уставших ногах по платформе мимо чудовищно длинного, как ему показалось, серого состава из товарных вагонов, завершающегося ярким, чистеньким, будто только что вымытым к его приходу пассажирским вагоном, таким уютным, таким притягивающим взгляд, таким зовущим его, Артурку… И он подошел, толкнул дверь, будучи уверен, что она не заперта – и она и в самом деле оказалась не запертой – и вошел в вагон, как к себе домой, но домой не в ту каморку, в которой привелось жить долгие годы, а в свой настоящий дом, где все было знакомо, будто не раз виденное в фантастических и таких реальных снах. И только он вошел в вагон как поезд медленно тронулся, и мимо окна, к которому он прильнул, проплыла платформа, маленькая станция, начальник станции с поднятым в руке флажком, который словно и не замечал яркий необычный вагон с глупо, беспричинно улыбающимся перекошенным лицом Артурки в окне, проплыла собака на платформе, машущая хвостом и с таким же бессмысленным взглядом, как у Артурки, дворник в сером фартуке поверх тулупа с метлой, запрокинутой на плечо, тоже не обращающий внимания на необычный для такого состава вагон, пассажир в ушанке с чемоданом в руке, толкавший дверь вагона Артурки пока поезд медленно отходил от платформы, желавший войти в вагон и безнадежно отставший, когда поезд набрал скорость; но все они отражались как-то нелепо в ущербном мозгу Артурки: собака, причудливо изгибаясь и поднимаясь в воздух над платформой, переходила в дворника с метлой, который постепенно растворялся во мгле, пассажир в ушанке медленно падал и ложился на землю, плоский, как коврик, а начальник станции, высунув огромный язык, летал возле окна вагона… И вот, наконец – белый заснеженный простор, на который из тесного городишка выскочил состав, так же как и он, Артурка выскочил из дома на улицу, на главную улицу, что вела как раз к вокзалу, куда ей еще было вести?..
А вот теперь, если б Артурка был бы в ладах со временем, он бы знал, что живет он в вагоне и едет в поезде почти три месяца, три зимних месяца, и все эти три месяца, начиная с того утреннего часа, когда обнаружилась пропажа мальчика, его усиленно ищут, ищут и родные и нанятые дядей сыщики, и уже почти все в городе были опрошены, собраны факты и улики, могущие привести к потерянным следам богатого наследника, ущербное слабоумие которого усиленно скрывалось ото всех, и родные, несмотря на их многочисленность, обязались молчать как могилы, поклялись перед дядей, главой рода, который и пообещал им за прилежное поведение и молчание немалую мзду, как только удастся заполучить наследство погибшей супружеской пары; о конкретной сумме наследства не знал даже сам дядя.
Артурка далекий от подобных забот и тревог, был рад и счастлив, что наконец-то его оставили в покое, и он может сидеть в теплом вагоне и смотреть, как падают за окном хлопья снега и думать свои размытые, растерзанные думы.
А своенравный и капризный товарный поезд, неожиданно заканчивавшийся пассажирским вагоном, ровно на минуту остановившийся в городишке, будто специально, чтобы захватить Артурку, уже неизвестно когда вернется обратно, устремляясь в большой мир, в небе которого и погибли отец и мать мальчика, оставив его богатым сиротой по достижение совершеннолетия.
Поезд останавливался на незнакомых станциях незнакомых городов, из товарных вагонов выгружали различные грузы а на их место загружали новые в ящиках, мешках, в больших контейнерах, Артурка видел, как по перрону сновали рабочие в спецодеждах, грузчики, железнодорожные служащие, важные чиновники в фуражках с блестящими козырьками, видел как увозили на тележках по платформе мешки и контейнеры, но никогда не выходил из вагона, он боялся внешнего мира. И к нему в вагон тоже никто не входил, будто в вагоне ехал прокаженный, и люди из внешнего мира, которым доводилось видеть вагон, боялись этого маленького мирка, куда никто не решался вторгаться; вагон, обжитый Артуркой для многих был словно невидимый, смотрели сквозь него, будто на его месте была пустота. И в этой пустоте жил семнадцатилетний мальчик никому не нужный, кроме сыщиков и жадных, алчных родственников, оставленных в маленьком родном городишке.
Одним словом, на Артурку была объявлена охота, но необходимо было привезти его к родному дяде только живым и ни в коем случае не мертвым.
А мальчик в поезде вспоминал незнакомую тетю с размытыми очертаниями, вспоминал, как она кормила его маленькими бутербродиками в один укус, чтобы было легче прожевывать, бутерброды были с черной икрой, с красной икрой, с осетриной, с маслом и сыром, были еще яйца всмятку, женщина чайной ложкой выскабливала яйцо из скорлупы и подносила ко рту мальчика, и были разнообразные вкусные обеды и каши… И все это закончилось с побегом Артурки, но он нисколько не скучал по изысканной еде, ему было все равно что есть и полу черствые булки с сыром, что протягивали ему в окно жалостливые торговки возле платформы, были для Артурки ничуть не хуже всех тех яств которых он лишился – он не был ни гурманом, ни обжорой. Единственное, чего он с детства жаждал и лелеял в сумерках души своей – это была свобода, абсолютная свобода, недоступная для нормальных людей, тысячью нитей и многочисленными обязательствами привязанных к своей повседневной жизни; но он не был нормальным человеком, и потому, как ему казалось, жизнь должна быть именно такой: проходить в атмосфере абсолютной свободы, когда можно было бы идти, куда ноги поведут, говорить, что с языка слетит, мечтать о невозможном, не ведая, что это невозможно. Его побег не был сознательным, внезапно его душе стало чудовищно тесно в стенах квартиры, а глазам хотелось невольно лить слезы при виде женщины, протягивающей к его рту ложку с едой, эта душевная теснота копилась долгие годы, и вот – взорвалась, потрясла душу. Ему было все равно, что подписать, он в этом ничего не понимал, как и во многом другом в реальной жизни, безразлично было потерять огромное состояние, лишь бы вырваться на волю, ходить по нескончаемым незнакомым дорогам, ездить на поездах, плыть на пароходах. Глаза его утомились видеть одно и то же, им хотелось простора, как и душе Артурки.
И вот этот странный поезд будто специально появился в нужное время, в ту минуту, когда Артурка поднялся на платформу, и в нужном месте, а именно – медленно подъехал к платформе вокзала, и как только его единственный пассажир вошел как к себе домой в вагон, поезд так же медленно и плавно отъехал, приведя в недоумение вокзальных служащих и начальника.
В школе он не учился, и со дня гибели родителей был официально взят под опекунство сердобольным дядюшкой, патроном всего рода, и приставлена была с тех пор же к Артурке родственница, бедная вдова, тоже заинтересованная в их общем деле и молчаливая как рыба, всего, что касается сплетен и слухов; дядя оплачивал её труд и вдова вполне довольная своей судьбой, учила Артурку читать и писать (все делалось по велению дальновидного дяди), и мальчик, пуская слюни и тяжело дыша, выводил под её наблюдением замысловатые каракули, что трудно было бы назвать буквами, но постепенно почерк выравнивался и Артурка даже полюбил домашние уроки чистописания и чтения, рисования и азов арифметики, чему как могла учила его тетя, стараясь добросовестно выполнять указания главы рода. Изредка – когда обстоятельства не позволяли женщине оставаться с Артуркой – её заменяла другая тетя, так же проинструктированная как первая. Только на улицу и даже во двор Артурку не пускали, создав ему в маленькой квартирке все условия для того, чтобы мальчонка, потом подросток, потом юноша ни в чем не нуждался. И он в самом деле ни в чем не нуждался, кроме свободы, кроме воли, о которой мечтают все арестанты всех времен и народов. Он смотрел в окно комнаты, позабыв свои уроки, и тихо посапывая и издавая идиотские звуки горлом, смотрел, как мимо окна проходит жизнь маленького, периферийного городишки, и жизнь эта проходящая мимо тоже была маленькая и периферийная: изредка прошагает по улице прохожий, проедет мальчик на велосипеде, поплетутся мимо две старушки, сердито переругиваясь между собой, кошка спрыгнет с невысокого забора на тротуар, и все пожалуй, больше этого улица не оживлялась никогда, потому что домик находился тоже на самой захудалой окраине этого захудалого городка.