Страница 2 из 14
Я хотела закричать, но, как тогда, много лет назад, горло перехватило мучительным спазмом, и не то что кричать – я не могла толком даже вздохнуть. И тут накатил жуткий страх, что сейчас я просто перестану дышать – и умру.
Тут где-то рядом раздался добрый ворчливый голос Порфирьича:
– Подожди, Верунчик, не трепыхайся, сейчас я тебя оттуда высвобожу… да не дергайся ты, ты мне так только мешаешь!
Легко сказать – не трепыхайся!
Я чувствовала себя как рыба, выброшенная на берег. Вот сейчас, сейчас… я просто не смогу больше сделать ни одного вдоха и тогда… тогда все кончится…
Но тут в темном коконе образовался просвет, я смогла наконец вдохнуть и увидела славное круглое лицо Порфирьича. Сердце потихоньку успокаивалось, воздух в этой темной комнате показался мне таким свежим, как будто я сижу с чашкой кофе под полосатым тентом и смотрю на утреннее море.
Я готова была расцеловать старого фотографа.
– Порфирьич, миленький, спасибо…
– Да что ты, что ты! – Он осторожно высвобождал меня из пыльного кокона балдахина и вдруг удивленно отстранился – Ох ты, что это у тебя с головой?
– А что такое?
Вместо ответа он протянул мне маленькое зеркальце (у Порфирьича всегда под рукой находится все, что нужно).
Я взглянула в зеркальце…
Собственное отражение меня никогда особенно не радовало – бледное лицо, вечно испуганные глаза, редкие, словно выгоревшие брови. Как говорит мама – бледная немочь, зеленое привидение. Но сейчас я превзошла саму себя.
Мои волосы были покрыты какой-то осклизлой зеленоватой субстанцией, они слиплись и превратились в противные зеленые сосульки, свисающие по сторонам лица.
Волосы у меня средней длины, потому что мама говорит, что такое безобразие нужно скрывать, то есть убирать в хвост, а лучше – в узел. Вот я и убираю их в кичку, чтобы не мешали и не лезли в глаза.
Теперь же от возни под балдахином резинки свалились, и на голове моей четко просматривалось самое настоящее воронье гнездо. Причем не весной, а в конце лета, когда птенцы уже вылетели из гнезда, и оно брошено и не прибрано.
– Господи, что это? – выдохнула я в ужасе.
– Это, видимо, рабочие клей оставили, – деловито сообщил заместитель директора. – Торопились закончить инсталляцию и не убрали за собой… я им поставлю на вид…
Я почувствовала, что последние силы оставляют меня, и опустилась прямо на пол.
Ну за что, за что мне это?
А ведь начинался этот день не так уж плохо, не хуже, чем любой другой. А может, и лучше.
Я пришла на работу, как всегда, одной из первых, забилась в свой уголок и тихонько принялась редактировать очередную статью.
Работаю я в маленькой, мало кому известной еженедельной городской газете, которая называется по имени одной из главных рек нашего города – «Мойка».
Не знаю, кто придумал это название, – наверное, тот небожитель, который платит нам зарплату и при имени которого главный редактор Бурнус в религиозном экстазе поднимает глаза к потолку. Но только где ни назовешь место своей работы – непременно тут же найдется записной остряк, который переспросит: «Как, вы сказали, называется ваша газета? Помойка?»
Дошло уже до того, что и сами сотрудники газеты стали так ее называть. Где ты работаешь? В «Помойке»!
Меня, честно говоря, эта работа устраивала. До нее я попробовала работать в школе и выдержала только два дня. Входить в класс, полный отъявленных тринадцатилетних разбойников, оказалось страшнее, чем в клетку с хищниками.
После школы я устроилась в районную библиотеку, там в читальном зале хотя бы тихо, но была, к сожалению, очень активная заведующая, которая устраивала какие-то литературные вечера, коллективные чтения и обсуждения книг, потом организовала книжный клуб, и в библиотеку зачастили какие-то сомнительного вида небритые и нестриженые писатели…
Собирались они по вечерам, тогда для обычных читателей библиотека была закрыта, но ведь кто-то же должен был их стеречь, а потом закрывать помещение. И для этого заведующая выбрала, конечно, меня, потому что самой сидеть допоздна было неохота, а остальные сотрудники сумели вовремя отговориться, кто – вечерними курсами, кто – маленькими детьми или еще чем-нибудь.
Писатели шумели, бесконечно выбегали курить на улицу, хлопали дверьми, ссорились по литературным вопросам, потом просто ссорились, потом выпивали мировую, после чего начиналась у них самая обычная пьянка.
Выгнать их удавалось только поздним вечером, когда заканчивалось спиртное. Да еще оставляли они после себя форменный свинарник – это в библиотеке-то. Увидев среди членов клуба пару-тройку женщин, я решила, что они хоть за порядком проследят. Да куда там! Тетки оказались еще круче мужиков в смысле выпивки.
В общем, мне же еще приходилось разгребать после них, а утром заведующая ставила на вид, заметив пустые бутылки, спрятанные в угол. В общем, после третьего раза я не выдержала, а поскольку писательский клуб собирался раз в неделю, то получается, что я и месяца в библиотеке не отработала.
После библиотеки я попыталась устроиться администратором в зубную клинику, но туда брали только девушек с прекрасными зубами, которые могли служить живой рекламой. У меня вроде тоже не клыки и не вставная челюсть, но менеджеру клиники отчего-то зубы мои не понравились.
Мама поддерживала меня, как могла, каждый раз утешала – что ж делать, говорила она, такая уж ты невезучая уродилась, надо смириться. Предлагала даже бросить это дело и жить вместе на ее пенсию. Она не работала никогда. Пока был жив отец, он нас содержал, после его смерти мать оформила себе пенсию по инвалидности. Пенсия, конечно, небольшая, но отец оставил нам какие-то средства, так что на жизнь хватает, как говорит мама. Однако мне совестно было сидеть дома, опять-таки диплом может пропасть.
Промыкавшись так примерно год, я устроилась в эту самую газету «Мойку-Помойку» помощником редактора. Денег, конечно, маловато, зато спокойно, никто никуда не дергает, никто ничего особенного не поручает. Газета маленькая, сотрудников – кот наплакал, да еще половина всегда в разбеге – сенсаций ищут. Находят, но редко. По всему получается, что газета наша убыточная, но мне-то что, я – человек маленький. Ну разорится газета, буду искать другую работу. Но вообще не хотелось бы…
Итак, сегодня утром я тихонько сидела в углу редакционной комнаты и правила статью. Статья была посвящена работе городских библиотек. Хорошо знакомая мне тема. Написала ее наша звезда Алиса Алешина, и на этот раз она превзошла саму себя. Автором «Муму» у нее оказался Некрасов, а строчки «Однажды в студеную зимнюю пору» она считала фрагментом из Евгения Онегина.
Только я поправила эти досадные недочеты, как открылась дверь редакторского кабинета и прозвучал сиплый, как всегда раздраженный голос Бурнуса:
– Вороновская, зайдите ко мне!
В первый момент я подумала, что ослышалась. Сколько я работаю в «Мойке», Бурнус ни разу не называл меня по имени. Или по фамилии. Я думала, что он понятия не имеет, как меня зовут. И вообще не подозревает о моем существовании.
И это, опять-таки, меня вполне устраивало.
Итак, я подумала, что ослышалась, и продолжила править статью. Но тут Натэлла Васильевна, наша старейшая сотрудница (и вреднейшая, как обычно, добавляет Порфирьич), подала голос:
– Вера, ты что, не слышишь? Тебя Главный зовет!
Она произносит титул Бурнуса именно так – сразу ясно, что с большой буквы. Прямо как сам Бурнус произносит имя нашего учредителя. То есть произносит он его мысленно, при этом закатывая глаза, чтобы мы поняли, какой это могущественный человек. Отчего-то этот Великий и Ужасный требует, чтобы его имя держали в секрете. Тут Бурнус держится стойко, как партизан на допросе, поскольку имени этого не знает даже Натэлла Васильевна, а скрыть что-нибудь от нашей старейшей сотрудницы дело почти невозможное. Но вот Бурнусу удалось.
Я вскочила, уронив на пол чашку (к счастью, она не разбилась), и вбежала в кабинет Бурнуса.