Страница 19 из 27
Артемьев сидел и молча оглядывал ресторан, в котором до этого бывал всего два раза в жизни, причем оба эти раза сегодня ему не хотелось вспоминать.
«А впрочем, все равно, можно и вспомнить, – сказал он себе. – Был два раза – и оба раза с Надей. Сидели оба раза вон там, в углу. Ну, и что дальше?»
Потом он подумал, что ресторан ему, в общем, не нравится. Он слишком большой и пышный, с мраморными колоннами, как во дворцах. Сюда можно было ходить на экскурсии, есть здесь не хотелось.
Козыреву, наоборот, ресторан нравился.
– Богатый ресторан, – сказал он. – Верно?
И Артемьев согласился, что верно – богатый.
Когда принесли коньяк, Козырев, не дожидаясь закуски, палил по рюмке себе и Артемьеву, залпом выпил, сказав: «За твое здоровье», – и почти сразу же налил себе вторую. Раз начав пить, он, как видно, уже с трудом останавливался, и Артемьев начал бояться, как бы все не кончилось пьяным объяснением.
– Мы пьем так, – сказал Козырев, опрокинув вторую рюмку и запив ее бокалом лимонада, – а вот как пехота пьет, интересно!
Артемьев не любил пить без закуски, однако выпил и вторую рюмку.
– Это уже за твое, – сказал он, с трудом выдавив из себя слово «твое».
Ему неудобно было так называть Козырева, старшего по званию, но тот сам вынуждал его на это.
– Вот это по-нашему, – одобрительно сказал Козырев. – А ну, давай еще по одной.
На столе к этому времени появились закуски, и Козырев, прежде чем выпить еще рюмку, лениво ткнул вилкой в салат, видевший напротив него капитан нравился ему своим независимым поведением с Надей, перед которой сам Козырев еще робел. А главное – после ухода от Нади Козыреву ни за что не хотелось оставаться одному. Уже подняв третью рюмку, он подумал, за что бы ему выпить. Сначала он хотел выпить за Надю, но удержался. Ему не хотелось, чтобы этот ее друг мог потом сказать ей, что Козырев так запросто пьет за ее здоровье на людях, в ресторане.
«За Надюшу», – подумал он про себя и выпил третью рюмку молча.
– Расскажи мне, пожалуйста… – Козырев собирался спросить у Артемьева, какое назначение ему предлагают после академии, но Артемьев подумал, что тот хочет спросить его о Наде, и прервал разговор:
– Лучше ты что-нибудь расскажи. Ты уже видал такие вещи, которые мне и приснятся-то неизвестно когда.
– У нас, летчиков, сначала все неизвестно когда, – сказал Козырев, – а потом сразу документы в зубы – и тут уж давай не теряйся. А растеряешься… – Он не закончил фразы, вместо этого коротким жестом показав, что происходит с летчиком, когда он теряется. – Народ уж очень хороши там, где мы были. Мировые ребята! Кто-нибудь, наверно, об этом воспоминания напишет. Только не я. Мне что-нибудь писать – вот! – он провел пальцем по горлу. – Но кто-нибудь напишет. Не я один там был.
Он хлопнул себя ладонью по орденам.
– Два, правда, лично мои, а третий – за групповой бой вместе с ребятами. Фашисты у меня трех ребят сбили, и один сам гробанулся. Уже перед отъездом.
При этих словах Козырев с непрошедшей досадой ударил кулаком об стол и задумался. Его мысли оказались далеко-далеко от этого ресторана, столика, заставленного закусками, от сидящего напротив него малознакомого рыжего капитана, даже от Нади. Он видел перед собой тихое кладбище в тихом испанском городке и у зеленой стены зарослей дикого лимона – себя и своих ребят уже перед отъездом, в пиджаках и шляпах. А у ног – белую мраморную плиту, которая теперь, наверное, на куски разбита фашистами.
А Артемьев, глядя в эту минуту на его опечаленное лицо и на его ордена, вдруг подумал:
«Неужели его никак нельзя предупредить? Но как предупредить и о чем предупредить? Сказать, что Надя была нехороша с ним, Артемьевым, так и не полюбила его по-настоящему, и потому он думает, что Надя вообще не в состоянии никого полюбить? Но, может быть, она не в состоянии была полюбить его, Артемьева, но в состоянии будет полюбить этого сидящего напротив него человека? Он, Артемьев, не верит в это. Но почему тот, другой, должен не верить ей? Ведь год назад он сам не поверил бы, если бы ему сказали, что Надя не способна его полюбить! Что же можно сделать? Да ровно ничего. Не может же он, в самом деле, рассказывать сейчас о том, что женщина, в которую он был влюблен и которая отвечала ему той взаимностью, на какую была способна, что эта женщина пустая и, несмотря на порывы доброты, равнодушная ко всему на свете, кроме самой себя, и что другому человеку, полюбившему ее теперь, едва ли следует на ней жениться. Какой мужчина скажет это и какой мужчина будет слушать?
Артемьев прекрасно понимал невозможность сказать все так глядел на Козырева, сознавая, что сама подобная мысль была вздором, вдруг родившимся от симпатии к этому сидящему против него человеку.
– Завидую тем. кто уже воевал с фашистами, – сказал Артемьев.
– Это ты верно, – отозвался Козырев, сидевший задумчиво, подперев рукой подбородок. – Кто воевал – тот военный. А кто не воевал – тот еще не военный. Таких мы видели. Такие еще неизвестно, какие они будут.
Он с хмельным вызовом уставился на Артемьева, с минуту смотрел на него и потом, словно что-то вспомнив, сказал:
– Это я зря. Это я тебя, друг, обидел. Давай запьем за дело.
Артемьеву пришлось выпить. Он не боялся за себя, но Козырев начинал пьянеть.
– Ты не бойся. – Он снова налил Артемьеву и себе. – Пей! Я тебя не оставлю. Сказал: довезу – и довезу! Ты какого года?
– Двенадцатого.
– И я двенадцатого. Давай – за наш год рождения! Чтоб мы не подкачали, чтоб – кровь с носу – все отдали!
Но Артемьев пить не стал. Он не желал увидеть Козырева пьяным и из-за него самого, и из-за его полковничьего звания и орденов и твердо решил не допустить этого. В минуту задумчивости Козырева он жестом подозвал официанта и заранее расплатился.