Страница 52 из 116
— Это для выставки в Нью-Йорке? — поинтересовался я. — Американцы ахнут.
— У Соснова-старшего шкатулочка вышла бы лучше, — заметил хозяин. Помолчал и добавил. — Завтра начну Буслаева рисовать для суперобложки книги о Холуе. Погружусь в тот мир, в котором он жил — в былину!
Я запланировал себе неторопливый разговор с Сосновым, чтобы послушать его исповедь. Если беседа пойдет, попытаться понять, на чем стоит, на чем держится его душа, его творчество. Контакт у нас получился, художник легко рассказывал о себе, считал, что у него позднее взросление. После школы окончил курсы кинотехников, но работе не мог отдаться всей душой, томился, был рассеян и задумчив. Рисовал приятелей, выдумывал поделки из металла и дерева. Вырезал из жести листочки, вставлял лампочки, и получался букетик, цветы в котором забавно перемигивались.
Однажды попал в Холуй, увидел лаковые миниатюры и понял, что ему надо. Учился легко, торопливо, иной раз обедать забывал. Учился у всех, у кого что видел хорошее — сразу перенимал.
Познакомился с однофамильцем. Тот был на полгода взрослее и поопытнее, начал раньше. Они подружились и получили прозвища — «старший» и «младший». Бывший кинотехник бросился вдогонку за товарищем. Они друг другу помогали, спорили над первыми композициями, доставали книги с былинами, со старинными костюмами, орнаментами. Ходили в старый монастырь, где директор детдома ладил этнографический музей, собирал костюмы, обувь, посуду, оружие, фарфор, стекло. Холуйцы сами ему приносили, у кого что было. Парни приходили сюда с друзьями, надевали то армячишко, то сюртук, то высокую ямщицкую шапку, вооружались саблями и ружьями наполеоновского времени. С удовольствием рассматривали тканное покрывало, на котором Наполеон в санях без оглядки бежал из России.
Художник почувствовал, что дело нашел, ходил всюду с альбомом и постоянно рисовал. Причем натурального человека с обычными пропорциями трудно рисовал, а живописного, удлиненного в канонах Холуя, легко.
Кобура натерла мне бок за эти двое суток. Хотелось ее снять и забросить подальше. Ну, а если мой хозяин — убийца? Следовало предусмотреть все варианты. Послужной список у Соснова-младшего безупречен, никаких связей или действий, порочащих его, нет. Что ж, можно еще с ним поговорить об истории, скажем, а потом хлоп — неожиданный вопрос! Отвечай, друг сердечный. Я завел разговор о зарождении Холуя. Оказалось — Соснов напитан историей, дышит ею. Ведь мастерство, которое он держит в руках, зародилось много веков назад не где-нибудь, а именно на той земле, где стоит его дом.
Как пришли сюда русские поселенцы — доподлинно известно. Может быть, первопроходцы искали свободные земли и нашли здесь речку, богатую рыбой, огромные колонии бобров. О происхождении странного поселка тоже идут споры. Холуи — так в древности называли деревянные запруды для ловли рыбы. Вот как это слово объясняет словарь Даля: «Холуй, холуйник, плетень рыболовный, язь, озъ». То есть средство добычи рыбы. Можно предположить, это и было основным промыслом первых поселенцев.
Соснов поглядывал па меня, проверяя, правильно ли я воспринимаю его рассказ, волнует ли это меня? Мне было интересно, одновременно я пытался решить и свои проблемы. Он об этом знал, но выдержка у него оказалась отменная. Или он был невиновен.
— Поселенцы, прибывшие из княжеских дворов, были не землепашцы, а мастеровые люди, — продолжал художник, — Среди них оказались и иконописцы, так как стольные княжеские центры Суздаль и Владимир в домонгольский период славились иконописанием, которое стало развиваться со времен Андрея Боголюбского, примерно с середины двенадцатого века. Пахотных земель вокруг Холуя не было, одни болота, и мужчины занялись привычным для них делом — иконописанием, а женщины вышиванием. И еще мастеровитые поселенцы стали бурить землю, добывая соляной раствор, и варить соль. А также ловили рыбу, промышляли бобра и пушистого зверя. В дни праздников сюда приходили богомольцы и торговцы. Ярмарки становились все богаче, даже из Персии купцы приезжали. Население росло. Леса вокруг вырубили, болота осушили. Зверя стало меньше, бобры перевелись. Как Палех и Мещера, Холуй превращался в поставщика икон на всю Россию. Дорогие иконы писались для монастырей, вельмож и любителей искусства. Для народа писалась простая, расхожая икона. Мелкие торговцы — офени, неутомимые ходоки, набрав осенью товар на Холуйских ярмарках, с большими черными коробьями на спинах отправлялись по дорогам России до Сибири и до Кавказа. Возвращались в родные места только в мае, чтобы взять нового товара и снова отправиться по Руси.
Соснов понизил голос и придал ему внушительности:
— Холуйские иконы получались нарядными и приносили успех мастерам на выставках в Нижнем Новгороде, Варшаве, Москве, Мюнхене, Петербурге, Чикаго, Мадриде, Копенгагене, Париже, Вене… Великий Гете заинтересовался суздальским иконолисанием. Наш историк Карамзин ответил ему, что «сия иконопись у нас не изменилась в течение веков». Гете в Веймар отправили образцы суздальского иконописания, и среди них две иконы Холуя.
Соснов снова сел за стол, придвинул коробочку и начал усердно рисовать, показывая, что разговор окончен.
— Ну, а как же иконописцы научились писать лаковые миниатюры?
Соснов защитился вытянутой ладонью.
— Об этом не со мной надо говорить, а с ветеранами.
Пожимая руку на прощание, художник быстро взглянул мне в лицо и спрятал глаза. Я понял, что он доволен. Но чем? Тем, что готовил пятиугольную шкатулку на выставку в Нью-Йорке? Тем, что именно он едет в ответственную командировку в Америку? Или это взгляд человека, удачно отбившего атаку, а я только иго пожал руку убийце? По дороге стал размышлять, смогли бы руки Соснова, быстрые и сильные, накинуть веревку на шею женщины и задушить ее? Практически смогли бы. Ну, а сам он, патриот и молодая звезда Холуя, смог бы взять тяжкий грех на душу? Или душа его способна сделать болезненный выверт и оправдать непопулярное силовое действие? Я так и не смог повернуть разговор в нужное русло и выпытать у художника возможные мотивы убийств коллеги. А может, я пошел по неверному следу и ищу не там? Ведь впереди у меня встреча с двумя моими главными подозреваемыми.
После разговора с Сосновые-младшим я вошел в полосу неудач — меня начали изгонять. Главный художник фабрики, к которому я зашел узнать, где Грачева, скривился в гадкой улыбке:
— Вы с Грачевой едете в соседний городок Южу. Вам два номера заказать в гостинице или в одном остановитесь?
Мало мне Ржавого, еще один ревнивец появился. У меня хватило ума удалиться, не удостоив ответа. Любопытно, однако, к кому мы едем? По дороге к дому директора встретил неразлучную троицу липецких художников — Панфила, Маркича и Малашина. Полупьяные, с блаженными улыбками, они перемещались из одного дома в другой, где ждала их новая порция выпивки.
Полупьяный Панфил пытался меня обнял»:
— Виктор, я рад, что ты сюда приехал. Возьми пузырь в магазине и пойдем с нами.
Я Отодвинул новоявленного приятеля.
— Проспись, ты мне нужен трезвый.
— Ты уже толковал с нами, мы больше не хотим никаких разговоров.
— Пока убийца не найден, с каждым из вас еще не раз придется встречаться. Вы еще на подозрении.
— Упорный парень. — пошатнулся Панфил. — Ане знает того, что где-то там, — он показал пальцем наверх, — решено тебя выгнать… Я тебе ничего не говорил. Правда, ребята?
Собутыльники согласно закивали головами.
— Передай зуда, — я тоже сыграл под пьяного и показал пальцем вверх, — пока дело не закончу, пусть не беспокоят.
— Тебе надо ехать в Питер, ловить бомжей-убийц, а не выглядывать здесь, кого из благородных вольных художников схватить за горло!
Мне не нравилось, что полупьяные приятели Панфила согласно кивали головами, подзадоривая лидера. А тот расходился все больше, вытянул из кармана кусок грязной веревки и показал мне:
— Хочешь знать, как там было на вокзале?.. Подставь шею, покажу.