Хочу тебя использовать

– Нет! – я тоже повышаю голос.

Как в замедленной съемке я наблюдаю за тем, как он поднимает руку, и я получаю первую пощечину. Кто ж знал, что в этот момент мне стоило остановиться и спрятаться, убежать? Но я продолжила гнуть свое:

– Ненавижу тебя и твоих друзей! – выкрикиваю я. – Вы все гребаные алкаши, которые света белого не видят! У тебя жена больная, а ты ведешь себя, как подонок! Лучше б деньги заработал ей на врачей! Только и знаешь, что пить!

Кажется, инстинкт самосохранения покинул чат. Единственное, в чем еще выражалось его наличие, – это то, что, бросая оскорбления в лицо отцу, я отступала от него, потому что он надвигался. Я видела приближение бури по часто и резко раздувающимся ноздрям и по бешеному взгляду. Но то, что копилось во мне годы, наконец нашло выход. Видимо, у отца это работает так же, потому что он делает резкий рывок вперед, покачнувшись, и хватает меня за волосы. А потом начинается мой личный ад. Удары отцовских кулаков и ладоней приходятся везде, куда он может дотянуться. Я пытаюсь отбиваться, но даже у пропойцы силы больше, чем у юной девушки. Друзья отца сначала пытаются неуверенно его остановить, а потом дергают от меня. Но проблема в том, что он так и не выпустил мои волосы, поэтому меня швыряет следом за ним. Адская боль пронизывает каждую часть тела, на которой теперь красуется ссадина, которую оставили любящие, заботливые руки отца. Мысленно я проклинаю его, молю Бога избавить нас с мамой от него, но он остается глух к моим молитвам.

Наконец приступ ярости отца угасает, когда собутыльникам удается оттянуть его от меня. Он бросает меня на землю, пнув по ноге, и плюет мне на плечо, а потом вместе с ними уходит. Я обнимаю колени и тихонько вою, раскачиваясь вперед-назад и надеюсь, что мама не слышала этого скандала. Улыбаюсь сквозь слезы лопнувшими губами. По крайней мере, я высказала все, что думаю о нем. Теперь остается только надеяться, что он не прирежет меня во сне, потому что тогда о маме совсем некому будет позаботиться.

Снова слышу голос отца где-то неподалеку и, вскочив с места, держась за саднящий бок, прячусь за сараем, прижимаясь спиной к забору, разделяющему наш двор и двор Порфирьевны.

– Учить она меня еще будет, – бурчит отец, прохаживаясь по двору.

– Саня, да забей ты, идем ко мне, – слышу голос дяди Коли, папиного дружка.

– Нет, ты понял, да? Эта сопля мне будет диктовать, что я могу делать в своем доме, а что не могу.

– Сань…

– Да погоди ты! Хоть денег возьму.

Где он их возьмет? Меня потряхивает не только от боли, а и от мысли, что я не успела припрятать часть денег с сегодняшней продажи черешни. Он ведь все заберет. На что я буду завтра продукты покупать? От понимания, что мы снова останемся без средств к существованию, глаза наливаются слезами и хочется взвыть в голос, потому что сил моих больше нет терпеть всю эту ситуацию. Изо дня в день жить в аду, надеясь на что-то, что никогда не случится.

– Вот тут надо начинать, – раздается внезапно за моей спиной, и я вздрагиваю. – О, здрасьте.

Я медленно поворачиваюсь и натыкаюсь взглядом на какого-то мужика. Быстро утираю слезы и встаю.

– Здрасьте, – здороваюсь, пряча взгляд.

– У тебя все нормально, дочка? – спрашивает он, хмурясь.

– Мгм, – отвечаю и, развернувшись, на трясущихся ногах пытаюсь покинуть свое убежище, придерживаясь за стену сарая, потому что голова кружится все сильнее.

– Маш? – догоняет меня оклик Кирилла, и я зажмуриваюсь. – Ты чего хромаешь?

– Нормально все, – рявкаю я и тороплюсь скрыться за постройкой, чтобы они меня не видели.

Накрываю саднящий рот ладонью, чтобы громкие всхлипы не были слышны соседям, и ковыляю в летний душ. Мне нужно смыть с себя этот ужасный эпизод. Как только первые капли обрушиваются на меня, я облегченно выдыхаю. Ранки саднят и покалывают, но вода все равно помогает почувствовать, словно я отчищаюсь от отцовской грязи. Жаль, что это не помогает мне остановить рыдания. Боль, сжимающая мои внутренности, пульсирует, разносясь по телу. Да, внутри болит сильнее, чем снаружи. Потому что, как бы там ни было, я до последнего наивно верила в то, что отец никогда меня не тронет. Сколько раз замахивался, не пересчитать, но дальше пощечины дело никогда не заходило. До сегодняшнего дня.

Дверь в душевую резко распахивается, а я успеваю только прикрыться руками, насколько могу. В проеме стоит Кирилл и хмуро осматривает меня с головы до ног.

– Кто тебя ударил? – спрашивает тихо, но в его голосе есть что-то, что пугает и меня.

– Ни… никто, – всхлипнув, отвечаю я, а потом снова захожусь в истерике.

Он заходит в душ прямо в одежде и шлепанцах, хлопнув за собой дверью, а потом резко перехватывает меня за затылок и прижимает к себе. Его одежда намокает, но Кириллу, кажется, до этого совсем нет дела. Он так крепко обнимает меня, что я задыхаюсь. А я выливаю на него свои эмоции, которые во мне уже просто не помещаются.

Мы стоим так долгое время. Он не делает ничего, не пытается воспользоваться ситуацией, просто гладит меня по волосам и держит крепко, как будто я могу упасть и рассыпаться. И впервые за долгое время я наконец ощущаю себя в безопасности. Меня все еще трясет, я все еще плачу, но уже нет того дикого ужаса, чувства обреченности, которое накатывало на меня еще несколько минут назад. Сейчас мне кажется, что я становлюсь сильнее, что не настолько одинока и беззащитна, как думала раньше. Позволяю себе иллюзию, словно Кирилл мой парень и он защитит меня даже от моего собственного отца. Ну и пусть это неправда, пускай я занимаюсь самообманом! В данный момент мне так легче пережить свою личную трагедию.

– Кто это сделал? – спрашивает он, выключив воду. Я поднимаю голову, и Кирилл аккуратно проводит большим пальцем над моей разбитой губой. – Маш, кто это был?

Мне бы поправить его, сказать, чтобы называл меня Марьей, как все. Но почему-то не хочется. Еще немножко фантазии, совсем чуть-чуть сладкого обмана, и я снова надену на себя броню. А пока мне хочется отдать свою беззащитность и уязвимость в надежные руки, которые, – хочется верить, – могут бережно хранить все это.

– Отец, – отвечаю хриплым голосом.

– Где он сейчас? – я понимаю, что это спокойствие в его голосе притворное. Или я снова обманываю себя? В конце концов, какое ему дело до меня и моих проблем? В мире есть только один человек, который по-настоящему любит меня и желает мне счастья: моя мама. Все остальные проявляют лишь показное сочувствие.

– Не знаю, ушел.

– Может, тебе в больницу надо? Давай отвезу.

– Нет, все нормально будет.

– Маш…

– Мне нельзя в больницу. Маму не с кем оставить.

– Мы туда и обратно.

Я грустно улыбаюсь, чувствуя, как снова начинает кровоточить растягивающаяся ранка. Провожу кончиками пальцев по гладко выбритой щеке Кирилла.

– Ты хороший.

– Сомнительный комплимент, – хмыкает он, а потом смотрит на мои губы.

И в этот момент мы оба, кажется, осознаем, в каком положении находимся. Я прижимаюсь к нему обнаженным телом, его руки сжимают мою талию. Голую, да. Наши взгляды загораются и мечутся между глазами к губам и обратно. Конечно, он не захочет меня такую уродливую, с кровоподтеками и ссадинами. Только вот упирающееся мне в живот свидетельство возбуждения говорит об обратном.

Глава 8

– Я… – начинает Кирилл севшим голосом, – м-м-м подожду тебя на улице. Одевайся.

И, не глядя на меня, он резко разворачивается и выходит из душа. Я сразу хватаю с крючка полотенце и быстро вытираюсь, стараясь не задевать ранки. Потом заворачиваюсь в махровое полотно и, прихватив грязное платье и белье, выхожу на улицу. Кир сидит на пне возле дома, прислонившись спиной к стене. Его взгляд, еще секунду назад спокойный, снова становится хмурым.

– Оденься, – говорит он, вставая.

– Сейчас, – отвечаю, торопясь войти в дом. По дороге бросаю в тазик со стиркой свою одежду. Я уже почти скрываюсь за тонким тюлем, висящем на двери, как слышу голос Кира: