Страница 2 из 5
Хрупкий иней лишайника ссыпается с серых веток и сам по себе, и от нечаянного дуновения ветра.
Засыпанные снегом пороги осени, похожи на спину болотной черепахи. Подогнанные один к другому листочки срослись навечно, но даже если это и не так… Пусть будут, пусть!
Повсюду разбросаны зачитанные временем тома дубов. Выпавшие из книжного шкапа леса разворотом вниз, они оставили на виду обложку коры, что рассыпается на гладкие ломтики. И между их страниц не сухие травинки, дар сердечному другу, но закладки тутовиков.
Под ногами – мягкий упругий матрац листвы. Потворствуя путнику, он, заодно, не чинит препятствий охотнику настигнуть свою жертву… Куда ни глянь – вросшие в землю надгробные камни пней, затянутые зелёным, лопнувшим на углах бархатом мха. Зеркало небес занавешено пыльной или стираной золой дерюгой коры осины. Деревья стоят из последних сил, взвалив на спину раненых в неравном бою со временем товарищей, поддерживают их, перекинув руку через шею. Ветер, весь в белом, как санитар, спешит им на помощь, поднимая снежную пыль… И тут же – из-за ближайшего, согнувшегося от непомерной тяжести ствола, показывается затёртая равнодушием доска с фамилиями павших во время Великой Отечественной войны. С трудом узнавая буквы, скорее – угадывая их, оглядываешься по сторонам, и едва не кричишь: «Люди! Ведь те, чьих имён теперь не разобрать, видели эти сосны, осины и дубы, трогали их руками, гладили по шершавой коже, украдкой прижимаясь к ним щекой…»
Крона леса в темноте напоминает что угодно, кроме себя самой. И люди, бывает, тоже перестают быть похожими на людей, даже при свете дня.
Ямщик
Ямщик, остроносый востроглазый парень в вечно распахнутом тулупе, противу расхожему об нём мнения, был однолюб. Приглянувшуюся ему в юности девицу, он сосватал, взял в жёны, как положено, да с тех самых пор почитал и любил её всем сердцем. Принуждённый временами отдаляться от дома, он шибко страдал по своей любезной и привозил ей то гостинчик, то яркий лоскуток. Доставая нечто из-за пазухи по приезду, он любовался радости, с которой его сударушка хлопотала подле его подарков.
– Вас, моя милая, дарить – как самому искупаться в счастии, – Выговаривал ямщик супруге, не сводя с неё сияющих глаз. – Вы так хлопочете подле любой малости, что в другой раз стыдно.
– Отчего же так-то? – Сокрушалась догадливо супружница, потупив очи.
– Так невелик подарочек… – Ответствовал ямщик, на что получал искренний ответ:
– Помилуйте, не в самом подношении дело, но в том, что вы про меня не позабыли. Сколь у вас знакомств в дороге случается, не может быть, чтобы других, краше меня, не повстречалось.
– Бывают и краше. – Честно говорил ямщик жене. – Но не для меня.
Надо сказать, что промеж собою супруги говорили уважительно, «на вы». Тем самым подавая правильный пример своим деткам, погодкам.
И семья у ямщика была крепкой, и изба, глиной да саманом1 замазана. Ни щелей, ни шаткой полочки, всё плотно, крепко, как и полагается…
– Полно вам, любезный! Кому вы сказки-то рассказываете?! Знаю я их, ямщиков этих!
– В самом деле?! И что ж вам про них известно?
– Да всё!
– Даже то, как их латинянцы называли б2?
– Всё вам чудить…
– Так вы про кого думаете, сказ?!
– Про кого ж? Про ямщиков, тех, что по извозу.
– А мы про птицу, про поползня, её ещё ямщиком кличут. Верная птаха, из наших, северных широт.
Нелюдь…
Я наблюдал за тем, как рыхлые нити снегопада, сплетаясь в ровное, без узелков, полотно, укрывают видимое из окна пространство. Некий расторопный сновальщик, расположившись, вероятно, на какой-то из туч, трудился без передыха. Хлопья хлопчатой пряжи снежинок царапали оконное стекло, плавили об него свои роскошные безупречные формы, и в лёгком обмороке укладывались одна на другую, где придётся.
Невзирая на вселяющее умиротворение зрелище, на душе становилось неспокойно. Забираясь всё выше, снег кутал округу белым шарфом, и заодно скрывал от пернатых гостинцы, что оставила им напоследок осень. Окинув взором спелое разнотравье, кисти плодов, горсти рассеянных по земле семян и шкатулки пней, доверху наполненные сухими жучками, осень сверялась с листочками записей, что сделала себя для памяти, и кивала головой птицам:
– Ну, теперь я спокойна, вам этого должно хватить до самой весны.
И что теперь?! Пусто на чистой скатерти снега. Зима, дабы не пропало, прибрала всё, выставив на холод… до той самой весны, которую надеялись встретить птицы.
Привыкший к птичьей разноголосице ветер, задремавший об эту пору под шуршание снежных лепестков, встревожился. Охлопывая деревья по бокам, он стряхнул с них немного снега, и обнаружил там полные карманы птиц. Набившись плотно, те сидели в полном молчании, обдумывая несправедливую причину краткости жизни, наступившую куда скорее, чем они рассчитывали. До сего дня, причина была у каждого своя, то нынче… Грядущая безкормица ясно давала понять, что большинству из них не суждено услышать не только весенней капели, но даже звона Рождественских колоколов.
– Да что ж это такое! – Всплеснул руками ветер. – Первый снегопад, а вы уже распустили нюни. Ну-ка, дайте-ко я… – Проговорил он, и толкнул плечом одно дерево, другое, после чего дунул себе как следует под ноги, подобрав немного подол нежного платья первого сугроба. С ветвей, вслед за снежком, посыпались семена и сомлевшие ещё осенью букашки, а на земле, под стёртой позёмкой, показались нетронутые никем осенние припасы.
Птицы завозились возбуждённо, и, хлопоча крыльями, немедленно отправились заедать не случившееся, но пережитое уже горе. Благодарно шмыгая в сторону ветра, время от времени они жалобно поглядывая в моё окошко.
– Да иду я уже, иду! – Помахал я рукой и птицам, и ветру, надевая шапку. Направляясь в подпол, где с лета стоял припасённый для них провиант, слегка обиженный, я бормотал:
Нет, ну в самом-то деле! Ветр ветром, осень осенью, ну а мы что, нелюди? Не люди, что ли?!
В любой день…
В птичьей кормушке сидел кот. Каким манером он забрался туда, было не понять, – лоток с зерном располагалась довольно высоко над землёй и ветер, который никогда не мог спокойно пройти мимо того, что в состоянии расшевелить, раскачивал её из стороны в сторону, как зыбку3. Единственным правдоподобным толкованием происходящего, могла служить помощь некой тетёхи с пугающим прозвищем «гладъ4». В подтверждение сей догадки, кот, склонив на бок голову, усердно давил задними зубами и без того расплющенный овёс. По всему было видно, что делал он это не впервые, а столовался в кормушке наравне с птицами. Непривычный для кота продукт частью высыпался изо рта, посему расторопные синицы и воробьи торопливо подхватывали ошмётки зёрен, не позволяя им упасть в снег. К чести кота, он словно бы и не замечал птиц. То ли осознавая всю неловкость своего положения, то ли ещё отчего, но оглядывая обступивших его пернатых, он не видел в них добычу, либо соперников, а лишь собратьев по сплотившему их несчастью пустокормья5.
Надобно сказать, что кот был не какой-нибудь приблудный, имел хозяев, да не в том смысле, который подразумевается под сим. У него не имелось собственной подушки на подоконнике и миски с молоком у печи, но лишь холодная веранда, которую ему не запрещалось покидать, когда только вздумается. И в этом обстоятельстве заключалось единственное его преимущество перед прочими котами, не имеющими своего пристанища…
1
смесь навоза и глины
2
лат. Sitta europaea
3
колыбель
4
ст.-слав. голод
5
безкормица