Славендар

– Ой! – хлопнула она себя по бокам, – Пойду к Розе, пойду!

Отец проводил её взглядом, словно считал шаги до кухни. Я тоже считал. Топ, топ, топ, топ, топ, топ, топ, всего семь. Надо же, какая маленькая у нас большая комната. От её середины до кухни всего семь маминых шагов, а у мамы совсем не большие шаги, она и сама не большая. Когда дверь за мамой захлопнулась, отец повернулся ко мне.

– Ну вот, – сказал отец, и потянулся за новой порцией Розиной стряпни.

Я тоже совершенно автоматически потянулся, и над подносом наши вилки едва не столкнулись, как аэропланы в воздушном бою. Мы переглянулись, и громко захохотали. Я уважительно заложил правый вираж, отвёл свой аэроплан, и батя первым наполнил тарелку.

Какое-то время жевали молча. Мама с Розой на кухне тоже притихли. Не сомневаюсь, они не подслушивали, просто подстраивались обе под главенствующую мужскую тишину. Хорошая женщина всегда подстраивается. А Роза вообще не женщина, она и так молчит.

Я был спокоен, как дрон без батарейки. Только что уступив отцу небо, я отсиживался на аэродроме, щурился на солнце, и ждал.

Отец тоже посидел, пожевал губами, потом откинулся на спинку стула. Раздался легкий хруст, коего я и сам неоднократно добивался от родных стульев. В этом мы с отцом тоже были похожи, мать регулярно нас пилила за то, что мебель портим.

– Так, – сказал отец, и легонько хлопнул себя обеими руками по коленям.

Это его движение совсем не было похоже на нервную попытку мамы взлететь несколько минут назад. То ли отец наелся, то ли его вообще всё устраивало. Я ещё больше разомлел в его спокойных лучах.

– Да, я кричу на Розу, но ни разу не пнул, – вдруг сказал мой отец, – И ты не смей, Паша.

– А я… я никогда…я, – замешкался я, потому что про Розу совсем сейчас не думал, – Да я никогда!

– Это пока, – сказал отец.

Я понял, что он всё про меня знает. Как тогда, в детстве, когда я слил на пол воду из стиральной машины. Не по глупости слил, а чтобы испортить матери настроение. То есть, это по глупости и выходит, конечно. Отец догадался, но ничего не сказал маме, принялся молча прилаживать шланг на место. Я поглядел тогда на него, пошел и взял тряпку. Пока он чинил машину, я спешил вытереть пол. Отец работал четко, уверенно, будто чинить машинки – его профессия, и он занят этим всю жизнь. Время от времени отец поглядывал на меня. Я тоже исподлобья изучал движения отца, мне казалось, что он торопит меня своими оглядками, я и торопился, елозил дурацкой тряпкой по полу и отжимал ее в зеленое железное ведро с облупившейся местами эмалью. Эти ржавые пятна на ведре напоминали глаза плохо спавшего человека. Я торопился, отец торопился, но почему-то успели одновременно.

Спасибо, отец, что на самом деле ты тогда вовсе не торопился, а бросал на меня взгляды, подлаживаясь под мой темп. Это я только сейчас вдруг понял.

Вырвавшись из воспоминания, я чуть не заплакал.

– Ломать можно, пинать нельзя, – сказал отец, – Запомни. Запомнишь?

– Уже запомнил, – сказал я.

– Ну и хорошо, – снова шлепнул себя по коленям отец, и позвал, слегка повернув голову налево, к кухне, – Кира! Подавай… что там у тебя, подавай.

А я вспомнил еще напоследок, что зеленое ведро было само по себе тяжелым, а с водой и подавно. Было бы оно тогда легким, я бы сейчас не понял отца.

В тот вечер еще сидели долго. Употребляли приемлемой градусности вино, съели всё «от Розы», невежливо и с насмешкой обсосали косточки пылесосам, дронам и утюгам. Я обсасывал, и одновременно боролся с желанием уединиться. Я не могу переживать на людях, не приучен‑с. Так вышло, что с моего стула была видна дверь в мою комнату, и я временами бросал на нее тоскующий взгляд. Дверь была из светлого дерева, я когда-то сам ее лакировал. И наличники сам прилаживал!

Никто не может сказать, что я белоручка. Вон, слева от двери, две бумажные бабочки на стене, в метре одна от другой, красивые, цветастые, усики в стразах. Мама бабочек наклеила. Бабочки прикрывают две дырки, оставшиеся от болтов. Это у меня был в юности здоровенный музыкальный центр, и я поставил его на собственноручно приделанную к стене полку. А кроме незлобивости и бесполезности, у меня имеется еще одна особенность – я не верю в прочность строительных конструкций. Поэтому полку для центра я привинтил к стенке на два здоровенных болта, просверлив стену насквозь. Мать пришла с работы, и увидела слева от двери две торчащие гайки на двадцать один. Даже попробовала их отколупать – но они были привинчены к болтам, на которых держалась полка. Эх… пожалуй, не буду вспоминать тот скандал. Центра давно уже нет, а полка осталась. И пара бумажных бабочек прикрывает гигантские гайки, которые лучше не убирать, чтобы обои не переклеивать.

Над нашим древним круглым столом носились ароматы буженины, картошечки, свежей зелени и вина. Вошла Роза, запустила встроенный в квадратные плечи запахоуловитель.

– Эй, Роза! – возмутилась мама, – Мы этим дышим!

– Я знаю, – с достоинством ответила Роза, – Я забочусь о свежести воз…

– Мы этим дышим, нам нравится! – крикнул я, – Вырубай давай!

Роза среагировала на интонацию, отключила девайс.

– Могу предложить синтезированный запах таежного костра, – посулила нам Роза.

– Розочка, иди на кухню, – вежливо попросила мама, – А ты не ругайся, Паша.

Ругаться на кусок железа – та еще радость, я с мамой согласен. Отец ухмыльнулся, наблюдая привычные мамины попытки сгладить волну.

– Твоя школа, – укоризненно сказала мама.

– Еще бы! – загордился отец, – Пашкина цель – наблюдать за полетом отца! И улететь дальше, разумеется.

Отец на меня посмотрел – понял, сын? Но сын как-то не понял.

Тогда отец пояснил:

– Миша Жванецкий… я тебе о нем рассказывал… сказал однажды, что цель сына —наблюдать за полетом отца.

Отец мало о себе рассказывал. Еще меньше он рассказывал о своих друзьях и знакомых. Вроде бы он упоминал уже этого Мишу… не помню точно. Сейчас бы сказать: да, папа, помню конечно, как ты про него нам рассказывал.

– Стало быть, – попробовал я выбраться из ситуации, – твоя цель – это лететь? Чтобы мне было за чем наблюдать.

– Ну да, – согласился отец несколько недоуменно. Было видно, что с этой стороны он слова своего знакомого не рассматривал.

– Если заведу себе робота, назову его Миша, – пообещал я.

Юрьев день

В Юрьев день тонкой, но наглой, струйкой в народ потекли ходоки. Розу мы предусмотрительно отрубили: было все-таки подозрение, что приемыши стучат в прямом эфире. Закон «О личном оскорблении производителя интеллектуальных устройств» не был принят, но это пока. Если все-таки примут, то всякое гадкое слово, сказанное голему, будет рассматриваться как «личное оскорбление производителя», так что лучше молчать. И мало ли что, вдруг все лишние словеса уже тайно пишутся на серверах Большого производителя в ожидании своего часа?

Ходоки, или как их еще называли в народе – «покупатели», отрабатывали свой годовой хлеб в Юрьев день. Только в этот день можно было сменить Большого производителя, который получит право засылать тебе до девяноста процентов от всей рекламы. По закону сменить производителя могли в год не более пяти процентов населения, поэтому каждый ходок старался успеть с утра первым, пока товарищи по стае не перехватили потенциального клиента.

Когда мне стукнуло пятнадцать, и на меня тоже стали охотиться ходоки, я полюбил в себе зло. Зло было маленькое, убогое, своей целью ставящее простую задачу поиздеваться над бедным ходоком, стремящимся извлечь из факта моего существования материальную выгоду. Конечно, физически я ходоков не пинал, но всякое словцо мог себе позволить. Мог, например, даже фальшиво клюнуть на приманку ходока, выслушать его разглагольствования, а потом обломить бедного охотника за душами своим признанием:

– Да не собираюсь я никуда переходить, просто вы человек хороший, приятно было с вами пообщаться.