Тихая сатана

Арсентьев не брал «на совесть», дешевую чуткость не проявлял. Стаканом воды из графина и сигаретой не подмазывал. Он говорил правду. Вел человеческий разговор.

Повторяя его слова, Валетов вспомнил Леву – Барина, Серегу – Питерского, Мишку – Счастливого, Червонца, Костю – Резаного, Гальку-беззубку, Зинку-морячку. Тех, кто, «завязав», отошли от преступного мира и стали работать. Выходит, они в жизни выпрямились, а он согнулся еще больше.

То, что воров становилось меньше, Валетов понимал и сам. Вот сегодня и он не миновал уголовного розыска. Арсентьева в своей неудаче не винил. Чего обижаться? «Я украл, он поймал. Его верх. Здесь уж кто лучше спляшет». И, пожалуй, впервые в своей непутевой жизни за свою нескладную судьбу Валетов казнил только себя.

«Народу нужен честный, счастливый человек-труженик, а не вор, грабитель… Вы в жизни чужой! – Эти простые слова капитана особенно врезались в память Валетова и теперь не давали покоя. – Преступник одинок, а жизнь одиночки лишена смысла». А потом еще, уже под самый конец, слова о том, что легче человека осудить, чем предупредить преступление, отскрести душевную грязь, легче рубануть сплеча, чем разобраться и помочь встать на ноги…

В глазах поплыл туман. Валетов, чувствуя свое одиночество и бессилие, уткнул лицо в согнутую руку и заплакал открыто, не таясь, не стыдясь самого себя. Заплакал не оттого, что отнял у себя свободу, от самого большого несчастья, что годы прошли порожняком, что не жил как все, что не было у него дома, семьи, детей… Один на всем свете, даже мать не приняла.

ГЛАВА 19

Без четверти шесть зазвонил телефон. Арсентьев взял трубку.

– В восемь прошу быть у меня, – басовито пророкотал начальник районного управления подполковник милиции Большаков.

– По какому вопросу?

– Сугубо по лично вашему.

Арсентьев взглянул на часы и расстроился. После тяжелых дней хотел уйти пораньше – не вышло. Сработало правило: «Начало рабочего дня ровно в 10.00, а окончание как удастся».

– Хорошо, – ответил он и подумал: «По личному… Значит, из кадров обо мне ему уже позвонили».

Полистав еще раз оперативные материалы, Арсентьев прошел к Савину. Тот сидел один, читал протоколы. В кабинете было прохладно. Зима уже кончалась, но снег по-прежнему лежал во дворах и у заборов плотными сугробами.

– Здорово, писарь двадцатого века.

– Здорово, карьерист! – ответил Савин сердито. – Слышал, уйти от нас решил? Объясни, пожалуйста…

– С жильем у меня туго, – прямо сказал Арсентьев. Савин все же не удержался:

– Пальцем поманили, ты и готов?

Раньше Арсентьев отнесся бы к этим словам равнодушно и принял их за шутку, теперь же они показались ему обидными. Поэтому и спросил сдержанно:

– Как прошли допросы?

– Нормально. Завтра вещи буду вручать потерпевшим. Представляю радость Школьникова.

– Ты полагаешь, что потерпевшие только о вещах и думают?

– А что им теперь? – спросил Савин, закрывая дело и пряча его в сейф.

В кабинете на некоторое время воцарилась тишина.

– Извини, но так рассуждать может только непонимающий человек. Похищенные вещи отыскиваются, возвращаются, на худой конец вместо них приобретаются новые. А вот моральные травмы, переживания… Страдания потерпевшего остаются надолго.

– Пройдет время, кончатся слезы, и все забудется. У человека других хлопот много.

– Нет! Страдания от нравственных, душевных потрясений очень сильны. Особенно у пожилых и одиноких людей. То, что в их квартирах побывали преступники, вызывает серьезные стрессы. Они оставляют неизгладимый след. Ты задумывался над этим?

– Нет, – откровенно признался Савин.

– Не удивляюсь. Наверное, это оттого, что чувства удовлетворения от раскрытия преступления сильнее понимания страданий потерпевших, – невесело улыбнулся Арсентьев.

По выражению лица Савина он понял, что эти слова были для него неожиданными.

– Как дела с Пушкаревым?

– Я его освободил. Ты оказался прав: этот Тарголадзе – настоящая тихая сатана. Он только использовал Пушкарева. Прокурор санкции не дал. Велел провести дополнительные следственные действия.

– Освободил! На какие шиши он поедет домой?

– Его встретила Тамара.

– Да? – удивился Арсентьев. – Она же отказалась от свидания!

– Это тогда отказалась, а сегодня встретила! Сказала, что деньги на билеты есть. Пушкарев очень изменился. Сильно переживает…

– О заявлении Куприянова ты ему сказал?

– Нет.

Они еще долго говорили о Пушкареве, а он, понятия не имея об этом, шел по улице с Тамарой и как бы заново воспринимал первые вечерние огни, облака, подсвеченные заходящим солнцем, усталые лица прохожих, переполненные троллейбусы, автобусы… С каждым шагом его все больше охватывала радость, радость счастливого поворота судьбы, освободившей от большой беды.

Конечно, он сделал непростительный поступок, все могло окончиться скверно, но вот ведь он идет по Москве, идет с Тамарой, перед ним вся жизнь. Он посмотрел на Тамару. Лицо у нее было строгое. Виктор понимал, что она думает о нем. Ему стало не по себе от налетевшей горькой мысли, в одно мгновение отравившей всю его радость. Тамара думает не просто о нем, она думает о его вине. С этой минуты чувство своей вины стало занимать в его сердце все более прочное место. Он понял, что никакими словами утешения ему не смягчить теперь не перестававшую ломить душу боль. Она, как терзающая совесть, становилась сильнее робких доводов, оправдывающих его поступок.

Начальник районного управления Большаков Сергей Леонидович принял Арсентьева ровно в восемь, как и назначил. Его плотная фигура, возвышающаяся над сверкающим полировкой столом со скопищем разноцветных телефонов и пультом внутренней связи, круглое лицо, высокий лоб, незаметно переходивший в такую же гладкую лысину, выражали твердость и уверенность.

Он встал и улыбнулся. Арсентьев, неслышно шагая по ковровой дорожке, подошел к столу и тоже улыбнулся. Пожимая сильную руку начальника, Арсентьев поймал на себе ревнивый взгляд Аносова из контрольной группы, который, не забыв позавчерашней телефонной стычки, ограничился кивком. Он сидел в кресле, заложив ногу на ногу, был, как всегда, свеж, подтянут. Синий в белую искорку модный галстук придавал его внешности парадность.

– Мы вот тут обсуждаем проблему… – сказал Большаков. – Продолжайте, Аносов.

– Руководители предприятий не всегда знают о правонарушителях в своих коллективах, допускают просчеты в предупредительных мерах. Полагаю, в этом и наша вина, – всем видом и тембром голоса он подчеркивал знание вопроса. – Отделения милиции мало шлют информации. На это нам указывали… – последовало многозначительное молчание. Большаков сделал короткую запись. Аносов продолжил:

– Товарищ подполковник, поднятый вами вопрос крайне важен и своевремен. Это большая практическая помощь для моей дальнейшей работы… – заметив усмешку Большакова, спросил: – Я что-то не так сказал?

– Так, так… Только не пойму, какую вам-то я оказал помощь?

Аносов озабоченно наморщил лоб.

– Чтобы эффективнее осуществлять свои функции, я должен знать ваши установки. Нас ожидают серьезные проверки. Требования будут возрастать… – Он обладал завидным качеством говорить гладко и убедительно.

Большаков спросил:

– Арсентьев, сколько вы направили информации в строительные, школьные, промышленные организации в прошлом квартале?

Вместо него ответил Аносов:

– Маловато! Его великие сыщики ограничились всего двумя десятками писем.

– А сколько надо? – спросил Арсентьев.

– Наверное, больше…

– Вот что! – нахмурился Арсентьев. – Насмешки не к месту. Мои оперативники работают день и ночь. Им за свой труд стыдиться нечего… И потом… Дело не в количестве информации. Лавиной писем преступность не собьешь, – и, уже не обращая внимания на Аносова, добавил: – Нужна широкая профилактика.

– Мне кажется, преступникам от нее ни жарко, ни холодно. – Аносов откинулся на спинку кресла. – Перевоспитывать судимых… Их нравственный уровень даже после колонии остается прежним, если не ниже. У них аллергия на порядочность. Для них лучшая профилактика – быстрое раскрытие преступлений и наказание…