Начать сначала

– Тогда почему вы едете?

– Ну… – Трудно было логически ясно объяснять это под спокойным взглядом серых глаз Роберта Морроу. Эмма взяла вилку и начала чертить что-то на белой камчатной скатерти. – Сама не знаю. У каждого человека должна быть семья. Своя семья. Если люди принадлежат друг другу, они должны жить вместе. Я хочу, чтобы у меня было что вспоминать… Пусть на старости лет у меня будет возможность вспомнить, что однажды мы с отцом худо-бедно, но прожили вместе хотя бы несколько недель. Какие-то бредовые фантазии, да?

– Ничуть, но вас может постигнуть разочарование.

– О, что касается разочарований, их было предостаточно, когда я была маленькой девочкой. Без этой роскоши я могу обойтись. К тому же я планирую оставаться с отцом до тех пор, пока не станет до боли ясно, что мы и часу больше не можем находиться в обществе друг друга, и я не начну мучиться.

– Или, – мягко вставил Роберт, – до тех пор, пока он не предпочтет компанию кого-то другого.

Эмма резко вскинула голову, глаза блеснули гневной голубизной. Она вдруг преобразилась: вылитый отец в минуту ярости, когда он, давая кому-то отповедь, не выбирал слов. Но ее гнев не вызвал никакой ответной реакции у собеседника, и после холодной паузы она опустила глаза и снова стала выводить узоры на скатерти.

– Да, до тех пор, – только и сказала она.

Напряжение снял Марчелло, он принес херес и хотел принять заказ. Эмма выбрала дюжину устриц и жареного цыпленка; более консервативный Роберт – мясной бульон и бифштекс. Затем, воспользовавшись паузой, тактично сменил тему:

– Расскажите мне о Париже. Какой он сейчас?

– Мокрый. Мокрый, холодный, солнечный – все сразу, можете себе такое представить?

– Представляю.

– Вы знаете Париж?

– Бываю там по делам. Был в прошлом месяце.

– По делу?

– Нет, по пути из Австрии. Три недели катался на лыжах. Чудесное занятие.

– Где это было?

– В Обергургле.

– Вот почему вы такой загорелый. И почему вовсе не похожи на человека, торгующего картинами.

– Может, когда загар сойдет, стану похож и смогу запрашивать более высокую цену. Как долго вы пробыли в Париже?

– Два года. Буду по нему скучать. Париж прекрасен, а после того, как почистили стены зданий и домов, стал еще прекраснее. И в это время года в Париже тебя охватывает какое-то особое чувство. Зима на исходе, солнце скрывается лишь на день-другой, а это значит – снова приходит весна…

И распускаются почки, и кричат чайки, кружа над коричневой рябью Сены. И баржи, словно нанизанное на одну нитку ожерелье, скользят под мостами, и запах метро и чеснока, и сигарет «Голуаз». И Кристофер рядом.

И сразу стало просто необходимо поговорить о нем, произнести его имя, увериться, что он существует. Как бы между прочим, она спросила:

– А вы знали Эстер? Мою мачеху? Больше года она была моей мачехой.

– Я слышал о ней.

– А о Кристофере? О ее сыне? О Кристофере вы знаете? Мы с ним встретились в Париже по чистой случайности. Два дня тому назад. А сегодня утром он провожал меня в Ле-Бурже.

– Вы хотите сказать… просто столкнулись друг с другом?

– Именно так оно и было… в бакалейной лавочке. Такое могло случиться только в Париже.

– Что он там делает?

– О, просто проводит время. Отдыхал в Сен-Тропе, но в марте он возвращается в Англию, будет работать в каком-то репертуарном театре.

– Он актер?

– Да. Я вам не сказала?.. Знаете… Бену я ничего не стану о нем рассказывать. Бен никогда не любил Кристофера, и Кристофер отвечал ему взаимностью. По правде говоря, они, мне кажется, завидовали друг другу. Ну, были и другие причины, и у Бена с Эстер были не лучшие отношения. Не хочу начинать нашу жизнь со скандала по поводу Кристофера и ничего Бену не скажу. Во всяком случае, сразу.

– Понимаю.

Эмма вздохнула:

– У вас такое жесткое выражение лица. Наверное, вы думаете, я что-то скрываю…

– Ничего подобного я не думаю. А когда вы перестанете выводить узоры на скатерти, прибудут и ваши устрицы.

Когда они покончили с едой, выпили кофе и Роберт уплатил по счету, была уже половина второго. Они поднялись из-за стола, попрощались с Марчелло, Роберт забрал свой огромный зонт, и они вернулись в Галерею Бернстайна. Роберт попросил швейцара поймать такси для дамы.

– Я поехал бы с вами и посадил вас в вагон, – сказал Роберт Эмме, – но Пегги тоже должна выйти и подкрепиться.

– Я справлюсь.

Он провел ее в кабинет и открыл сейф.

– Двадцати фунтов будет достаточно?

Эмма и забыла, зачем она пришла в галерею.

– Что? О да, конечно. – Она полезла было в сумку за чековой книжкой, но Роберт остановил ее:

– Не беспокойтесь. У вашего отца тут есть что-то вроде личного счета. Когда он бывает в Лондоне, ему частенько не хватает какой-то небольшой суммы. Припишем ему и ваши двадцать фунтов.

– Вы уверены?..

– Конечно уверен. И еще, Эмма. Тот джентльмен, который одолжил вам фунт… Где-то у вас есть его адрес. Если вы найдете и дадите мне, я прослежу, чтобы этот фунт был ему отослан.

Эмма улыбнулась. Она произвела раскопки в своей сумке, наконец нашла визитную карточку, застрявшую между французским автобусным билетом и комплектом картонных спичек, засмеялась и, когда Роберт спросил, что ее так развеселило, простодушно сказала: «Однако как хорошо вы знаете моего отца!»

3

Дождь перестал к пяти часам – времени послеполуденного чая. Небо чуть поднялось, воздух посвежел. Странствующий солнечный луч даже пробился в галерею, и около половины шестого, когда Роберт, заперев дверь кабинета, вышел и влился в поток устремившихся к своим домам горожан, легкий ветерок разогнал облака и под ясным бледно-голубым небом засверкали городские огни.

Ужасно не хотелось спускаться в духоту метро, поэтому он дошел до Найтсбриджа, там сел на автобус и проехал остаток пути до дома.

Его дом на Милтон-Гарденс от шумной, запруженной машинами Кенсингтон-Хай-стрит был отгорожен лабиринтом маленьких улочек и площадей, на которых стояли миниатюрные ранневикторианские домики кремового цвета, с отполированными до блеска парадными дверями и с маленькими садиками, где летом цвели сирень и магнолии. Тротуары на улочках были широкие, няни спокойно катили по ним коляски с младенцами, и под строгим надзором местных псов шагали в свои дорогие школы хорошо одетые детишки. В сравнении с этими уютными улочками Милтон-Гарденс несколько проигрывала. Это был ряд больших и довольно обшарпанных домов, и номер двадцать три, в котором жил Роберт, центральный дом на этой улице, был самый непрезентабельный. Черная входная дверь, два чахлых лавровых деревца в кадках, латунный почтовый ящик, о котором заботилась Хелен, однако часто забывала его отполировать. Машины они припарковывали к поребрику: большой темно-зеленый «альвис»-купе Роберта и маленькую запыленную красную машину «мини» Хелен. У Маркуса машины не было – он все не мог выбрать время, чтобы научиться водить.

Роберт поднялся по ступенькам, извлек из кармана ключ и вошел в дом. Холл был большой, просторный, широкая с низкими ступенями лестница вела на второй этаж. За ней холл переходил в узкий коридор, упиравшийся в застекленную дверь, за которой зеленела трава и пышные, освещенные солнцем каштаны, – казалось, сделай еще несколько шагов и очутишься в деревне. Входная дверь со щелчком захлопнулась за Робертом.

Из кухни его окликнула Хелен:

– Роберт!

– Привет!

Он бросил шляпу на столик и пошел в комнату направо. Прежде эта комната, выходящая окнами на улицу, была семейной столовой, но, когда умер отец и к Роберту вселились Маркус с Хелен и Дэвидом, Хелен превратила ее в кухню-столовую с простым деревенским столом, с сосновым буфетом для посуды, который был уставлен цветным фарфором, и со стойкой, как в баре, за которой она кухарничала. И повсюду горшки со всевозможными комнатными цветами, высокими геранями, ароматическими травами, низкие круглые горшки с проросшими луковицами. По стене свисали с крючков вязки лука и плетеные корзины; на буфете – кулинарные книги, лотки, полные деревянных ложек; на полу – яркие коврики, на диване – красные подушки. Все тут радовало глаз.