Страница 25 из 26
В соответствии с предписаниями Тибора я протер руки листьями шалфея, оставил несколько штук, чтобы сделать настой, и подержал инструменты над огнем. Хотя Маэль уже не реагировал, я попросил Саула приложить к его ноздрям успокоительный настой белены и валерианы, который всегда возил с собой.
Затем несколько раз намылил и отжал бечевку из растительных волокон, чтобы как следует промыть ее; и только потом обвязал ее вокруг детской головы – от лба до затылка: этот самодельный жгут помешает обильному кровотечению.
Я обрил голову Маэля в височной области и надрезал кожу. После чего сделал овальную насечку и постепенно отделил волосистую часть.
Оголилась черепная кость.
При помощи кремниевого ножа я принялся резать по вертикали, после чего продолжил по горизонтали заостренным бронзовым шилом, которое прочерчивало бороздки; затем подхватил скребок из абразивного камня, чтобы соскоблить то, что осталось на кости. Детские черепа гораздо нежнее и тоньше, чем у взрослых, поэтому я постоянно опасался чрезмерных движений. Наконец я почувствовал, что прочерченный мною на кости овал подался, и пинцетом извлек его.
Отец потерял сознание. К превеликому счастью, голова Маэля оставалась неподвижной, потому что я зажал ее между тряпичными прокладками. Я велел старшому вывести Саула из шатра и, когда тот очнется, допьяна напоить пивом.
Осмотрев отверстие, я прошептал:
– Демон выходит.
Волшебник Гавейн вздрогнул, затаил дыхание, зажал ноздри, зажмурился и плотно сжал губы, чтобы Дух змеи не вселился в него… Я последовал его примеру. Старшой тоже.
Освобожденный от сдавления[26] ребенок расслабился.
– Все хорошо, Маэль! – шепнул я, хотя ребенок меня не слышал.
Я очистил рану настоем шалфея и, присыпав ее солью, соорудил повязку с медом.
Казалось, мальчонка, уже не такой багровый, спокойно спит.
– Ну вот! – произнес я, разгибаясь.
Помогавшие мне Волшебник и старшой озадаченно обратили на меня усталые глаза и промямлили:
– Что… что… что…
– Я закончил!
Я удовлетворенно хлопнул в ладоши, и оба моих ассистента в свою очередь тоже лишились чувств.
Через несколько дней ребенок выздоровел. С согласия старшого я остался с лесорубами, чтобы заниматься мальчиком: обрабатывать рану, заваривать ему болеутоляющие травы, заставлять его есть и умерять его страдания.
Когда Маэль снова пошел, таща за собой игрушку, крошечную деревянную тележку, я испытал гордость и безгранично насладился счастьем, которое светилось в глазах его отца. В глубине души мой внутренний голос благодарил Тибора за то, что он подсказал мне верное решение.
Саул подобрал кусочек черепной кости, сделал из него подвеску и посоветовал сыну постоянно носить этот амулет, который охранит его от Демонов. Поведение отца возбуждало любопытство Волшебника; наблюдая за ним, он хмурил свои искусно приподнятые брови:
– Вот ведь странно! Взрослый на службе у малыша. Мужчина так страстно не любит женщину, как этот отец – своего сына. Тебя это не поражает, Нарам-Син?
– Меня это не касается.
– И все же Саул все путает. Ребенок принадлежит отцу, а не наоборот.
– Откуда ты знаешь?
– От Богов, разумеется.
Успех проведенной мною операции изменил отношение Волшебника ко мне, он вознаградил меня вкрадчивым почтением.
– Царица Кубаба нуждается в таком целителе, как ты.
– Я направляюсь в Бавель, а не в Киш.
– Да, но после Бавеля…
– А вот после Бавеля – возможно. Я приду к царице.
– И все же почему Бавель?
Отныне нас было десятеро: трое мужчин, подросток, ребенок, собака и четыре осла.
Хотя Маэль выздоравливал, он еще не окончательно восстановился. У него пропали вкусовые ощущения и обоняние, он чувствовал аромат цветов не больше, чем вонь тухлятины, а во время еды не замечал разницы между грибами, гранатом и жареной бараньей ногой. Все казалось ему одинаково пресным. У меня было сильное подозрение, что это последствия трепанации, о побочных эффектах которой некогда упоминал Тибор. Я был недоволен своей работой, но не мог больше задерживаться в Тафсаре, как и Гавейн, и предложил отцу сопровождать нас. Преданный своему сыну Саул не колебался: он без сожаления покинул общину лесорубов и поступил ко мне в услужение. «Ведь теперь всякий раз, когда я буду валить дерево, мне будет казаться, что я убиваю своего сына…» Так что я выменял бронзовое орудие на осла, который нес Маэля и нашу поклажу. Кортеж возглавляли Волшебник со своим немым слугой и три их осла.
Как-то солнечным утром Гавейн попросил меня следовать за ним.
– Пойдем-ка, Нарам-Син, я открою тебе один секрет.
Жара завладела всем: воздухом, травами, камнями, животными и людьми. Она замедляла наши движения, парализуя нас до полного оцепенения и подчиняя себе даже запахи и звуки. От берега ручья больше не поднимались испарения свежего ила. Под воздействием жары умолкли птицы и насекомые, затих плеск воды. Ветер сник и превратился в дыхание равнины.
Мы присели на берегу.
Гавейн достал из своей котомки какой-то сверток. Сорвав с него тряпки, он показал мне комок глины, смочил пальцы и принялся месить и разминать ее.
– И это твой секрет? – насмешливо воскликнул я. – Что же тут особенного? Ты частенько вертишь в руках землю.
– Ну будь дураком, Нарам-Син!
Он разделил комок на маленькие кусочки и придал им форму ровных прямоугольников.
– Ну что же, – вздохнул он, – перейдем к главному.
Волшебник взмахнул тростниковой палочкой и развернулся ко мне:
– Составь перечень.
– Мне уже известно, что ты наделен необычайной памятью!
– Я подарю тебе такую же.
Я нахмурился. Гавейн удовлетворенно фыркнул. Он был в восторге от моего замешательства.
– Итак, твой перечень?
– Пятнадцать лис, восемнадцать волков, пять улиток, семнадцать дроздов, двадцать семь баранов и тысяча пчел.
Гавейн склонился ко мне и указал на черточки и уголки, которые он выдавливал на глине своей тростниковой палочкой со скошенным кончиком.
– Вот пятнадцать… вот лиса. Вот восемнадцать… вот волки. Вот пять… вот улитка. А что ты потом сказал?
– Как?! Ты шутишь!
– Нет, я не запомнил.
– Семнадцать дроздов, двадцать семь баранов и тысяча пчел.
– Твоя память гораздо лучше моей, – хохотнув, признал Гавейн. – Я рисую семнадцать… дроздов, невозможно… я упрощаю… черных птиц… потом двадцать семь, баран… Ах, я снова забыл.
– Тысяча пчел! Ты не сосредоточился.
Он совершил какие-то манипуляции тростниковой палочкой и поднял голову; глаза у него блестели.
– Я не сосредоточился? Ну так слушай.
И, склонившись над своими записями быстро, без запинки, произнес:
– Пятнадцать лис, восемнадцать волков, пять улиток, семнадцать дроздов, двадцать семь баранов и тысяча пчел.
Он улыбнулся. Я поддел его:
– Теперь ты помнишь, потому что я затронул твое самолюбие.
Он отбросил подальше кусок глины.
– А вот теперь я неспособен повторить твой перечень. Ничего не помню… Разве что «тысяча пчел» в конце.
Стояла сокрушительная жара. Раскаленный воздух проникал в кровь. Даже небо утратило силы и сменило мощный синий на вялый белый.
Гавейн неспешно поднялся, сделал несколько шагов и подобрал свою глину. А потом, утерев мокрый лоб и сощурившись, скороговоркой выпалил:
– Пятнадцать лис, восемнадцать волков, пять улиток, семнадцать дроздов, двадцать семь баранов и тысяча пчел.
Я так и замер с открытым ртом. Гавейн снова уселся рядом и хлопнул меня ладонью по колену:
– У меня нет памяти, Нарам-Син: я записываю.
– Ты…
– Я использую письмо. При помощи вот этой заточенной на конце тростниковой палочки я делаю засечки на глиняной табличке: одни обозначают цифры, другие – предметы[27].
Он показал мне все насечки, произнес их название, пояснил их, а в заключение сказал, что для того, чтобы ничего не забывать, достаточно записывать. Если я желаю, он растолкует мне начатки этого искусства.
26
Эти сдавления, которые мы приписывали Демонам, сегодня называют по-разному: скрытые гематомы, церебральный абсцесс, черепно-мозговая травма, острое воспаление слизистой оболочки, надкостницы и кости сосцевидного отростка височной кости. Хотя демоны обрядились в новые научные одежды, они по-прежнему поддаются тому же спасительному вмешательству. Я веками практиковал трепанацию черепа без трепана – его еще не существовало, – рассекая и разрезая черепа при помощи остро наточенных инструментов. Операция требует большого опыта, точности движений пальцев и большой удачи. Она привела к множеству смертей. Не потому ли ее использование постепенно сокращалось, а в Средние века и вовсе прекратилось? Ныне ее снова совершают, и современники считают ее новшеством. Даже когда им демонстрируют черепа, прооперированные до нашей эры, они с трудом верят, что некоторые мои коллеги и я сам практиковали ее…
27
В отличие от последующих способов письма, клинопись имеет три измерения: она заключается в насечках, сделанных в глиняной табличке при помощи пера со скошенным кончиком, и для разборчивости требует косого освещения, по возможности падающего слева. Ее символы составляют черточки, углы и зарубки, объединяющие три вида «клинышков»: вертикальные, горизонтальные и косые. Созданная шумерами для того, чтобы систематизировать товары и осуществлять деловые операции, клинопись смогла передать шумерский язык и в течение нескольких веков служила носителем десяти других языков. К началу христианской эры ее уже не умели расшифровывать и забыли до такой степени, что спустя некоторое время видели в ней только примитивные орнаментальные мотивы.