Страница 3 из 20
– Заплатить тебе нечем, тётушка, – вполголоса отозвался Семён, глядя на хлеб, полчугунка холодной каши, лук, только что выдернутый из грядки и облепленный мокрой грязью. Тётка, раскладывая снедь на разостланной рогоже, только отмахнулась:
– Сдалась мне твоя плата… Ешьте да спите! Лучок вон под дожжом сполосните… Я бы вас и на ночлег пустила, да свекруха съест. Боится она ваших-то! У ней однажды цыганка из корзинки кошелёк выхватила!
– Это не наша цыганка была, тётушка, – робко заметил Лёшка. – Наши бабы таким не промышляют, то другие цыгане были…
– Да как вас рассортируешь-то? – фыркнула стрелочница, настойчиво вкладывая в руку Семёна кусок хлеба. – Все вы, как тараканы, – одинакие да чёрные… Да ешь ты, ефиоп! Коли с голодухи ослабнешь, так и не дойдёшь к своей ворожее-то! Дружок вот твой дойдёт, а ты – нет!
Лёшка, который уже уминал за обе щеки горбушку, смущённо усмехнулся и потянулся за луковицей. Семён вздрогнул, словно разбуженный. С изумлением, словно только сейчас заметив, посмотрел на кусок хлеба в своей руке. Поднял взгляд на стрелочницу. Медленно переспросил:
– Так, говоришь, не поубивают их?
– Да сдурел ты, что ли, вовсе?! Тьфу, придёт же в башку… Ишь чего вздумал! – Тётка замахала на него руками, как на осу. – И типун тебе на язык, дурак! Когда это баб с детьми стреляли?! Вывезут, говорят тебе, вывезут их от столицы-то подале, чтоб вид не портили, – да и пустют! Верно тебе говорю! Коли бы поубивать хотели – нешто стали бы деньги на вагоны да на снабженье тратить?!
– Твоя правда, кажись, – хрипло выговорил Семён. Через силу, с натяжкой усмехнулся. – Тебе бы, тётушка, цыганкой быть. Хорошо гадаешь. Люди бы большие деньги платили.
– Не учена людей-то дурить! – отмахнулась стрелочница. – Это только вашим господь дозволил… Вот под утро товарняк до Горького порожний пойдёт, так я вас разбужу, покажу, куда втыриться. Под вагонами-то хоть полпути проедете…
Семён вдруг бережно положил свой кусок хлеба на поленницу, повернулся к тётке и крепко взял её за обе руки.
– Спасибо тебе, золотая. Спасибо, дорогая! Береги тебя бог, спасибо!
– Да ну тебя, цыган… – женщина неловко высвободила руки, смущённо, по-детски спрятала их за спину. – Нешто я не понимаю? У меня самой детей-то двое, оглоедов… Кабы их от меня забрали, я бы ещё не так по шпалам-то вдогон почесала! Ешьте, ребята, да спите. Разбужу вас, когда товарняк подойдёт.
Она шагнула под дождь – и пропала в серой шумящей пелене. Семён некоторое время стоял не двигаясь. Затем отошёл к стене, сел на рассыпанные дрова, сгорбился, опустил голову.
Прошло несколько минут. Семён не двигался. Глядя на него, не двигался и Лёшка. Затем он всё-таки осмелился робко окликнуть:
– Морэ… Ты бы поел, а? Лук молодой, сладкий, как яблоки…
– Ты ешь, – глядя в пол, отозвался Семён. – Я не хочу. Спать лягу.
Лёшка внезапно одним прыжком взвился на ноги, опрокинув чугунок с кашей. Чугунок повалился в костёр, полетели искры. Рыжий свет сполохом упал на Лёшкино лицо, – и Семён, подняв голову, недоумённо нахмурился:
– Ты… чего?
– А ничего!!! – заорал Лёшка так, что из-под навеса с паническим чириканьем вылетела прямо под дождь чета воробьёв. – За… Замучил! Сколько можно?! Скажи давай – сколько можно?! С утра убить грозился – так давай! Убивай! Полегчает, может! И вали дальше по шпалам один! А я… А мне… А вот…
Договорить он не смог: Семён шагнул через костёр и, крепко сжав Лёшкины плечи, с силой несколько раз встряхнул друга.
– Ты сдурел? Морэ! Лёшка! Ты что?!
– Ни… чего! Ничего! Иди ты в… Пусти! Пусти, говорю! Думаешь, я не знаю, что ли? Не понимаю, о чём думаешь?! Ни слова за день мне не сказал! Можно, по-твоему, так с живыми людьми?! Трудно было сразу в морду дать?! У меня ведь там тоже… тоже Аська… дочка… Испугалась, поди, до смерти, плачет…
– Лёш, Лёш, да ты чего, Лёшка? – уже всерьёз испугался Семён. – Ты чего несёшь-то? В какую-такую морду тебе дать? За что?
– Да вот в эту! Вот в эту самую! Другой-то не держу! Думаешь, я не пойму… Кабы я вчера не запил… Да кабы ты меня искать не пошёл… Да не проспали бы мы с тобой всё на свете… Сейчас бы вместе со своими в вагоне ехали и горя не знали! Вот что ты себе думаешь! И говоришь даже со мной не хочешь! И смотреть на меня не можешь! И орёшь! И…
– Тьфу… дурак… С ума сошёл? – Семён принуждённо рассмеялся, боясь отпустить плечи Лёшки, которого колотило как в лихорадке. – Это же надо было такое удумать… Лёшка! Ну, хватит! Ну, всё! Цыган ты, иль нет? Что я тебя, как бабу, уговариваю?
– Не надо… меня… уговаривать… Ты сам… Ты сам-то что… что мне сказал… а? Там, в таборе… Что ты сказал, а?! Что это из-за меня всё! Что если бы не… не… Ты бы со своими был! Не увезли бы от тебя Меришку, детей, бабку с дедом! Ну, морэ, скажешь, не… Не говорил, скажешь?!
– Лёшка, брат… Да от сердца чего не скажешь? Сдуру трепанул, а так и в мыслях не было! Клянусь тебе! Брось, будет, прости меня… Ну, прости… И ты не виноват, и никто не виноват… Коль уж так случилось-то… Всё, всё, я тебе говорю, уймись! – не в силах больше видеть дрожащих Лёшкиных губ, Семён неловко сгрёб друга в охапку, притиснул к себе, как ребёнка. – Уймись… Успокойся. Всё, всё… Догоним мы их! Догоним, говорю! Живы ведь они, а всё остальное – чепуха! Когда это цыган к своим не пробирался? Не завтра, так через неделю, через месяц… Осенью догоним! Вот они – шпалы-то, иди да иди, никто не прогонит… Гаджи[2] вон в вагон сунуть обещала… Лёшка, ну? Да перестань ты, дурак! Живы ведь они! И мы живы! Значит – сыщем их! Клянусь тебе – сыщем! Не цыган буду, если не найдём!
Лёшка молчал. Его трясло, и Семён всё крепче и крепче сжимал друга в объятиях. Снаружи шумел дождь, грохотали, проносясь мимо, поезда, лилась вода с крыши, барабаня по раскисшей земле у входа, – а Семён не разжимал рук, боясь и выпустить Лёшку – и сам, как пацан, разреветься в голос от тоски и страха.
– Светка… Светка! Проснись! Да проснись же! Патринка опять плачет!
Мерно постукивали колёса. Сорок человек спали мёртвым сном. Лунный свет, просачиваясь в крохотное оконце вагона-теплушки, падал на встревоженное лицо шестнадцатилетней Машки. Всхлипывающая Патринка прижималась к ней, сбивчиво бормоча:
– Я не плачу… Мариуца, я сейчас… Я не буду… Я сейчас воды попью и не буду больше… Ложитесь спать, я уже всё, я…
Дальше Машка слушать не стала – и по-мужски, решительно сгребла подружку за плечи. Прижалась на миг губами к Патринкиному лбу – сухому, горячему. Тревожно взглянула на старшую сестру. Светлана встала, и, хватаясь за нары, пошла через весь вагон к баку с водой.
Попив воды, Патринка безропотно позволила Машке обтереть себе лицо мокрой тряпкой, высморкалась. Виновато прошептала:
– Вы ложитесь… Я такая дура, разбудила вас…
– Плохо тебе? – тихо спросила Светлана.
– Ничего… Я сейчас засну… а утром всё пройдёт!
Светлана, закусив губу, быстро отвернулась. Младшая сестра не сводила с неё пристального взгляда.
С верхних нар бесшумно соскользнули вниз две фигуры.
– Ну, что, девки?
– Да ничего! Вас тут не хватало! Ибриш! Мотька! Идите спите, ночь-полночь!
– Днём выспались. – Ибриш присел на пол. Лунный луч проехался по его лицу, блеснул в сощуренных глазах.
– Она опять вся горит! – сквозь зубы сказала Светлана. – А мы ведь её только-только вылечили! Целый месяц провозились! Двусторонняя пневмония была, шутка ли! Боже, что теперь с ней будет…
– Может, попросить солдат-то? – неуверенно предложил Мотька. – Скажем – больная тут у нас, пусть ссадят с вагона, в больницу отдадут…
– Не пойду-у-у! – отчаянным шёпотом завопила Патринка. – Никуда не пойду, не хочу к гаджам в больницу! Я там умру! Сразу же! Не хочу-у-у…
– Да замолчи ты, дура, люди спят! Кто тебя отдаст? Не хочешь – не пойдёшь… Светка, ну что с ней делать-то?
Старшая сестра молчала, глядя на отпечатавшийся на стене лунный луч. Ибриш, осмелев, коснулся в темноте её холодных пальцев. Помедлив, Светлана убрала руку. Но всё же она сделала это не сразу, и Ибриш улыбнулся в темноте. Подумал, что он всё-таки сукин сын. И что толку врать самому себе: он рад сейчас до смерти тому, что Светка сидит рядом с ним в вагоне.
2
Женщина-нецыганка