Страница 3 из 10
2
Гаранин лежал в палатке, чувствительный к любому звуку, шагу и движению. Он давно распознал за стенкой мерные шаги часового, оставленного для охраны Гаранина, слушал, сколько пронеслось верховых в одну сторону и сколько вернулось в другую, к нему долетало ленивое лягушечье кваканье, и он понял, что его не потащили далеко от позиций – плавни и болото рядом. Ветром принесло запах пшенной каши, дело шло к обеду. По неутрамбованной, покрытой травой земле подъехала фурманка. Ездовой или человек, сидевший в ней, негромко спросил:
– Аннушка, в город едете?
Из-за стенки соседней палатки приглушенно раздалось:
– Да, Осип, смена моя кончилась, погоди немного – собираюсь.
Через минуту зашелестела полотняная сторона палатки, веревочный хлястик ударился о стенку, зашуршало платья, колеблемое стремительными шагами. Гаранин решился приоткрыть глаза, но опоздал, в распахнутых «дверях» его палатки мелькнул лишь черный подол с белым кружевом по краю и послевкусием пронеслось вслед за подолом облако духов. Невидимый Осип чмокнул губами, будто поцеловал кого-то, тронул лошадиные бока вожжами; фурманка, скрипнув разъезженными осями, удалилась.
Долго вокруг палатки ничего не происходило, и Гаранин мог позволить себе дремать вполглаза, восполняя усталость бессонной ночи. Потом что-то гулко ударило в землю, Гаранин определил: бросили тяжесть или неаккуратно ее опустили. За стеной негромкие голоса:
– Фух, давай передохнем немного.
– Поручик Квитков будут ругаться.
– А черт с ним, он отходчивый.
– Не скажи. Я видел, как он самолично одного бедолагу порол.
– Красного небось.
– Да нет, нашего. Правда, у него листовку красную нашли.
– Тогда понятно. Квитков красных с дерьмом бы съел, истый зверь.
– Озвереешь тут, когда родного брата в паровозной топке сожгли.
– А кто сжег-то?
– Знамо дело – красные.
– А ты видел? В семнадцатом все красными были, когда с фронта бёгли. Мы и сами, помнишь?..
– Тихо ты! Поднимай… Живее, поднимай ее. Пошли.
Гаранин думал: «Уж не тот ли это Квитков, что в третьем полку служил? После перемирия я его не видел».
Зимой семнадцатого года многие офицеры оставили окопы и рванули по домам вместе с солдатами. Гаранин же остался до конца, сам не зная, чего он ждет от всей этой волокиты. Встретил Розенфельда в окопах. Они бродили тогда, черные кожаные комиссары, накануне февральского наступления немцев, уговаривали всех засевших в окопах переходить к ним на службу. Гаранина приняли в ЧК, увезли под Петроград, а спустя неделю он узнал, что фронта не существует, германская железная машина рванула через оставленные русскими войсками позиции, заняла все вплоть до Пскова, Нарвы и Смоленска. Гаранину не хотелось жить, тем более продолжать службу. Розенфельд сказал, что именно в этом спасение. Сам Розенфельд и люди, что его окружали, были единственной силой тогда, кому Гаранин поверил. В них чувствовалась хоть какая-то воля к сопротивлению, и именно они уберегли Гаранина от самоубийства.
Он не проходил обряд крещения, как многие из его коллег, которых водили в темные петроградские подвалы умыть свои руки кровью контры, ему поверили и так. В ЧК ценились кадры с фронтовым опытом, ими, можно сказать, дорожили, а потому и не устраивали для них своеобразных обрядов посвящения в расстрельных подвалах.
Гаранин знал о темных застенках. Поначалу ему было мерзко и противно, потом он стал ругать себя «чистоплюем», а через неделю-другую сказал себе: «Если бы у Николая Романова были такие вот опричники в чертовой коже, никогда бы Родзянки с Милюковыми не устроили Февраль». И он убедил себя, что каждый важен на своем месте.
От коротких воспоминаний Гаранина вернули в реальность чьи-то шаги. Часовой за стенкой палатки спросил:
– Ты к нему?
– Велено к начальству доставить, – ответил пришедший.
Гаранин не стал ждать, когда в палатку войдут и станут приводить его в чувства – открыл глаза, сел на складной койке. Вошел конвойный:
– Приказано сопроводить вас к господину полковнику.
Гаранин устало провел здоровой рукой по лицу, стал натягивать сапоги. Штабная палатка была в двух сотнях саженей от лазарета, полотняные двери ее также были распахнуты, позволяя залетать внутрь прохладному ветерку. Офицеров в ней на этот раз было меньше, чем при первом появлении здесь Гаранина. За столом сидел седоусый полковник с широкой проплешиной посередине лба, слева от него – тот самый ротмистр, «спасший» со своим отрядом Гаранина, а справа – неизвестный молодой поручик с такой же наградой на черно-оранжевой ленте, как и у ротмистра.
– Вестовой генерала Вюртемберга, поручик Гаранин! – свел каблуки вместе и приложил пальцы к козырьку вошедший Гаранин.
Лицо его при этом ненаигранно исказилось: от отвык от козыряния и резкое движение стрельнуло в раненую руку.
– Как ваша рана, поручик? – участливо спросил старший по чину из бывших в палатке офицеров.
– Уже лучше, господин полковник. Ваши медики оказали мне помощь.
– Скажите мне, поручик: как долго вы состоите у Вюртемберга в качестве вестового? – совсем невраждебно спросил полковник, но Гаранин внутренне насторожился.
В голове его не было лихорадки, мысли проносились молниеносно: «Вюртемберг всего лишь две недели как оторван от них. Всех офицеров корпуса Вюртемберга они знали если не в лицо, то уж пофамильно – наверняка, ведь у них сохранились списки… Я приплыл к Вюртембергу с другого берега из иной белой армии? Но зачем? С каким заданием? И для чего именно меня Вюртемберг послал сюда?»
Молчание длилось не более пяти секунд, и молодой поручик не вытерпел, сорвался с места:
– А-а-а, спекся, красная собака!
Он стремительно подбежал вплотную к Гаранину, полковник быстро одернул его:
– Поручик Квитков! Вернитесь на место!
Гаранин продолжал смотреть впереди себя, на Квиткова не повернул даже взгляда, лицо сохранял холодным. Квитков слышал приказ, но не спешил его выполнять, испепеляя Гаранина яростными глазами. Ротмистр поднялся на ноги, любезно взял молодого поручика под руки и отвел к стулу.
– Так я жду, господин поручик, – напомнил о своем вопросе полковник.
Гаранин знал истинную фамилию вестового, и он не назвался ею по понятным причинам: в войске, куда он направлялся, несомненно, были люди, знавшие подлинного вестового лично.
– Поручик Мякишев, бывший вестовой генерала, погиб третьего дня в стычке с конным разъездом красных при попытке доставить пакет от генерала Вюртемберга. Его тело вместе с пакетом привезли на лошади уцелевшие люди эскорта. Именно с тем пакетом, что доставлен сегодня мною вам, господин полковник. Не знаю, осталась ли на пакете моя кровь, но кровью покойного Мякишева испачкан угол конверта. Таким образом, я на должности вестового генерала Вюртемберга состою всего два дня.
Полковник переглянулся с подчиненными, выдержал на допрашиваемом долгий взгляд и осведомился:
– А отчего, поручик, в наших армейских списках нет вашей фамилии?
– Ее там по определению не может быть, господин полковник. Я попал в корпус генерала Вюртемберга только две недели назад.
Троица, сидевшая за столом, вновь переглянулась и даже обмолвилась парой тихих слов. Полковник снова сдержанно спросил:
– Вы позволите нам узнать способ своего попадания к Вюртембергу? Ведь не секрет, что его корпус сидит на плацдарме, отрезанный водой и красными частями, без всякой связи с нашими войсками. Так откуда вы прибыли к нему и с какой целью?
Гаранин не изменил ни холодного своего голоса, ни устремленного вперед взгляда:
– Я не прибывал к корпусу, это корпус прибыл ко мне.
Лицо полковника покрыла нервная дрожь, он презрительно оттопырил нижнюю губу и уже не таким ровным голосом проворчал:
– Потрудитесь объяснить: что это за высокопарный слог? Что ваши ребусы означают?
– Это весьма долгая история, господин полковник, – загадочно произнес Гаранин.