Страница 12 из 14
– Не волнуйся, Валюша, еще есть время, – бормотал, тяжело дыша, ее провожатый, – до отхода еще несколько минут…
Взглянув на эту даму и молниеносно сообразив, что она – сущий клад, Фунтиков, так сказать, поплыл в ее фарватере и не ошибся: дама, поравнявшись с двумя иностранцами, бесцеремонно их растолкала, задев при этом того, кто был с моноклем, своими картонками и оттеснив его в сторону.
Именно в это мгновение Фунтиков, сделав вид, что он прижат энергичной дамой, вплотную прильнул к иностранцу и молниеносным, почти воздушным движением правой руки, чуть оттянув левой рукой ткань его брюк, вырезал задний карман, после чего как бы растворился в толпе пассажиров, уже начавших прощаться со своими провожающими. Через несколько секунд Фунтиков «смылся» с перрона.
Не торопясь, все с тем же независимым видом человека, только что проводившего своих близких, Фунтиков вышел на вокзальную площадь, ощущая в своем правом кармане приятную тяжесть увесистого бумажника, который он только что «увел».
День показался ему еще прекраснее, а бумажник, судя по его объему и тяжести, сулил превосходные перспективы.
Фунтиков закурил и, выбравшись на улицу Горького, направился в кафетерий «Форель», где сразу увидел Люсю, стоявшую за стойкой в белом кружевном фартучке и кокетливой наколке.
– Труженикам прилавка пламенный! – произнес Фунтиков, здороваясь с Люсей. – Поерошу пару раков и скумбрию горячего копчения…
– Здравствуйте, Жора, – пропела Люся, старательно выбирая своему поклоннику самых крупных раков и жирную золотистую скумбрию. – Вот самые свежие…
И она протянула Фунтикову тарелку.
– Благодарствуйте, Люсенька, – солидно произнес Фунтиков и направился с тарелкой в самый темный угол кафетерия, где в тот час никого не было.
Здесь, поставив тарелку на высокий столик, Фунтиков вынул из кармана только что украденный бумажник и, по своему обыкновению, внимательно его осмотрел снаружи, не заглядывая пока в его отделения.
Это был превосходный, совсем еще новый бумажник из крокодиловой кожи, на «молниях», с многочисленными карманчиками и отделениями, которые были туго набиты. В самом крупном кармане бумажника, под застегнутой молнией, что-то очень упруго и вместе с тем податливо круглилось.
Фунтиков не торопился выяснить содержимое бумажника. Больше всего он ценил именно эти минуты томительной, но вместе с тем такой приятной неизвестности: что же принесла ему очередная удача, и удача ли это вообще?
Положив бумажник на мраморный столик, Фунтиков стал неторопливо есть, с аппетитом поглощая нежную, таявшую во рту скумбрию, а за нею горячих раков. Поблескивавший кожей и серебряной монограммой бумажник был как бы гарниром к этому завтраку.
Наконец, покончив с едой, Фунтиков взялся за бумажник. В нем оказалось двести с чем-то рублей, несколько зеленых американских долларов и немецкие марки. «Улов» был не так уж богат. В другом отделении были обнаружены какие-то записки на иностранном языке, визитная карточка с надписью на обороте и наконец, фотопленка в целлофановом конверте, уже проявленная.
Фунтиков вынул пленку и просмотрел ее на свет. На ней было тридцать шесть четких, ясно видимых фотоснимков каких-то чертежей и конструкций. На трех из них зоркие глаза Фунтикова разглядели надписи, сделанные очень мелкими русскими буквами.
Фунтиков с большим напряжением все же разобрал эти надписи, которые гласили:
«Сов. секретно. Чертежи орудия «А-2».
Как только Фунтиков прочел эти слова, он понял, что обворовал иностранного шпиона, врага, сумевшего каким-то путем добыть секретные военные чертежи. С бьющимся от волнения сердцем, забыв даже проститься с Люсей, он выбежал из кафетерия, держа в руках злополучный бумажник. Он еще не знал, как поступить, что делать, куда и к кому направиться, но всем своим существом ощущал необходимость что-то решить, действовать и прежде всего как-то разобраться в том, что вдруг вспыхнуло и забурлило в его душе и что теперь несло его невесть куда, невесть зачем, не спрашивая его согласия, несло, как несет внезапно нахлынувший морской вал застигнутого врасплох пловца, даже и не пытающегося сопротивляться этой могучей стихии.
Фунтиков не помнил, как он пробежал по улице Горького до Пушкинской площади, уже не замечая ни прохожих, ни всех чудес этого весеннего дня, пробежал, как будто за ним гонится кто-то неотвратимый и строгий, как судьба, от которой, как ни старайся, все равно не убежишь, не скроешься, не спрячешься.
Фунтиков не помнил, как он очутился на Пушкинском бульваре, в боковой аллее, полной свежей прохлады, молодой зелени цветущих лип и веселых криков играющих детей. Он сел на скамью и, может быть, впервые в жизни задумался над всем, чем он жил, что делал, чего по-настоящему желал и что по-настоящему любил.
Фунтиков не отдавал себе отчета в том, что это новое, удивительное состояние острой тревоги и вместе с тем предчувствия счастья, вызванное этим бумажником, явится переломным моментом в его жизни, хотя самое это происшествие было лишь последней каплей в том, что уже давно наполняло его душу и в чем он сам себе еще боялся признаться.
Он еще не понимал, что этот бумажник крокодиловой кожи с серебряной монограммой вытолкнет его окончательно и навсегда из той жизни и среды, которыми он внутренне уже давно тяготился, но порвать с которыми еще не находил в себе ни смелости, ни сил. Да, ему требовался какой-то последний, но решающий толчок извне, и именно бумажнику господина? Крашке суждено было сыграть роль такого толчка…
Итак, он обокрал шпиона, врага его Родины, да, Родины, потому что, как бы то ни было, это ведь и его Родина. И вот сейчас он, карманный вор с тремя судимостями и темным прошлым, может на деле помочь Родине, если только он действительно ее сын и если у него хватит смелости доказать это делом, пренебрегая всеми возможными неприятностями, даже тюрьмой, которой может все это для него кончиться.
Тюрьма… Она была хорошо знакома Фунтикову, и все-таки он очень боялся ее. А тюрьмы, если он пойдет, куда следует, и честно заявит о случившемся, видимо, не избежать, ибо, что ни говори, но он совершит карманную кражу, то есть уголовно-наказуемое деяние. И, кроме того, его явка с повинной не может ведь ограничиться одним последним эпизодом – «там» сразу поймут, что он профессиональный вор-рецидивист, не покончивший со своим прошлым, и что этот проклятый бумажник только последнее звено в длинной цепи совершенных им краж. Налицо 162-я статья, текст которой он давно знал наизусть и по которой уже не раз судился.
А жизнь так прекрасна и заманчива! И что может быть лучше свободы, вот этих весенних улиц, цветущих лип, теплых Люсиных губ и ее сияющего, нежного взгляда? Ведь он может, не являясь лично, послать в следственные органы этот бумажник и» таким образом выполнить свой долг перед государством, ничем при этом не рискуя лично…
Да, может, но все-таки это будет не то, потому что его помощь, вероятно, понадобится тем же органам, скажем, для опознания того же иностранца с моноклем.
До позднего вечера Фунтиков, забыв обо всех своих личных делах и планах, шатался по Москве, нигде не находя себе места и укрытия от самого себя.
Он провел в углу, который снимал у одной старушки в Останкино, мучительную, бессонную ночь и утром, приготовив маленький чемодан с бельем, папиросами, зубной щеткой и одеялом – необходимый набор для тюрьмы, пошел в прокуратуру, к народному следователю Бахметьеву, у которого как-то проходил в качестве обвиняемого по одному групповому делу. Об этом следователе Фунтиков сохранил самые теплые воспоминания.
Зайдя в будку телефона-автомата, Фунтиков позвонил следователю Бахметьеву, напомнил о себе и попросил выписать ему пропуск, так как он должен сделать заявление «по делу особой государственной важности»…
И Жора-хлястик пошел к следователю.
И хотя это была смерть Жоры-хлястика и рождение Маркела Ивановича Фунтикова, ни в одном загсе столицы не были зарегистрированы ни факт смерти, ни факт рождения нового советского человека. Потому что далеко не все, что происходит в удивительное время наше, регистрируется в ведомственных книгах, а зато подлежит регистрации в великой книге истории будущими потомками нашими, когда благодарно и пытливо они станут изучать трудные и сложные пути, которыми их отцы и деды пробивались к коммунизму, не щадя ни своих сил, ни своих лет, ни самой жизни своей, если только она требовалась во имя общей и великой цели.