Страница 2 из 15
Мужик не выдержал даже раньше, чем его баба:
– Наташа, у нас есть деньги? Сколько вы в магазине должны?
Она уже суетливо шуровала в своей сумке, и на свет скоро явилась лиловая пятихаточка и пара сотенных:
– У меня больше нет… Честно… – краснея, прошептала завитая баба. – Иначе обратно до Питера не доедем, надо же на бензин…
Илья безошибочно определил по голосу, что тетка не врет, – правда, на всякий случай гуднул обиженно, что должны-то они полторы косых, но, когда женщина виновато пожала плечами, настаивать не стал: ладно, семьсот деревяшек и вкусняшки с них слупили – и то дело, утренние две девки из синей «ауди» вообще сто рублей дали мелочью и велели проваливать, даже до проклятого Ананино не довезли…
Грязно-желтый «москвич» поковылял себе дальше в сторону лавры по пегому, уже чуть ли не мягкому от жары асфальту, а брат с сестрой остались у поворота на совершенно ненужное им Ананино, где зато были свалены с незапамятных времен серые гвоздистые доски, настолько трухлявые, что никто не польстился на них ни для какой хозяйственной надобы. Над досками торчала одинокая, оранжевая от старости лиственница, дававшая ощутимую тень, поэтому Илья с Женькой одним из своих «пунктов отдыха» этим летом считали именно поворот на Ананино: и посидеть не на голой земле, и от красного солнышка заслониться. Теперь, если поймать следующую машину, то нужно было просить подбросить до Пырьево – там вообще скамейка на остановке под крышей, очень удобно. Едущие через Изборск на Печоры машины с питерскими номерами, как правило, везли в монастырь паломничков – и те, понятное дело, рады были угодить голодным почти что сироткам: лохи верили, что в Небесной бухгалтерии им это засчитают за доброе дело и взамен, особенно не мешкая, пошлют на облаке то, что они намеривались у Боженьки выпросить. Поэтому почти каждая машина, перед которой ребята голосовали, с готовностью останавливалась – ну, а там уж делом техники было раскрутить на живые бабки и сытный хавчик богатых земляков обоих Президентов. Следующий «прогон» после Пырьева вел до Залесья, где стояла густая, в обычные лета даже влажная рощица, а далее они ехали до очередного поворота – на Каменец. Оттуда был уже только путь обратно – в первой же машине они сразу ехали почти до Пскова: их деревня Мотовилиха отстояла от города всего километров на семь. Опытным путем Илья еще в прошлом году вычислил, что на пути домой работать «перегонами» не имеет практического смысла: уже побывавшие в лавре верующие, рассовав наличность по церковным кружкам, как правило, считали свою норму милостыни и добрых дел с лихвой выполненной, да и поистратившиеся они уже были, в обязательном порядке везя с собой свечи-иконы-сувениры, а дорогие сыры-колбасы-семги мирно в их желудках переварились. Только и проку от них, что без разговоров подвозили до родной деревни; если иногда дети, поведясь на слишком уж благочестивый вид своих благодетелей, все же пытались разыграть перед ними обычный нехитрый спектакль, то лучшее, что они за все годы получили на обратном пути, была картонная, в четверть тетрадного листа, иконка Ильи-Пророка, которую с видом фокусника извлек однажды из сумки благостно улыбавшийся бородатый дядька на черном «мерине».
Но сегодня машины что-то плохо останавливались: наверное, имевшиеся в некоторых кондиционеры обеспечивали пассажирам такую блаженную прохладу, что те просто боялись распахивать дверь, чтобы в салон не рванулся, как из жерла вулкана, нестерпимый жар…
«А может, мы уже не такими маленькими несчастными детками выглядим? – забеспокоился вдруг Илья, глядя на Женьку, которая, вытянув на досках длинные, как у модели, загорелые ноги, как ни в чем не бывало, трескала розовую зефирку, запивая ее теплым дешевым лимонадом. – Сколько нам так еще можно будет работать? Ведь растем же оба – скоро малолетками не прикинешься… Ну, два года еще… Ну, три… Надо будет Женьку как-нибудь более по-детски одевать… Косу, что ли, пусть отпустит и бантик на конце завяжет… А я себе челочку подстригу – типа, мальчишечка… И все равно больше трех лет протянуть не получится… Мне пятнадцать стукнет, а ей тринадцать – не больно-то разжалобишь – скажут: а чего не работаете? Положим, я к Асланчику смотрящим над нищими наймусь, стану в Пскове кантоваться, что-нибудь да заработаю… Аслан, конечно, молодец мужик – три рабыни на трассе, четверо нищих у Псковского кремля, все увечные, как положено: двух афганцев-колясочников на ширялово подсадил, да двух баб спившихся завербовал – он им спящих младенцев раз в три месяца меняет. Вот и вчера – какого нового киндера у него видел – загляденье! Щекастый, кровь с молоком, такого месяца на четыре точно хватит, больше-то ни один не выдержит этих сонных уколов… Бомжиха какая-то за ящик пива продала – сама и не знала, что беременная, пока рожать не начала, во как! Но догляд за нищими и «плечевыми» на трассе все равно нужен – Аслан уж сколько раз говорил, что едва не на части с ними разрывается, а чуть недоглядишь – они весь доход раз – и схоронят куда-нибудь, мерзота! Иди потом, вытрясай… Вот и попрошусь к Аслану в надсмотрщики, лишнего не возьму, работать буду по совести, сам опыта наберусь – а там и Женька, глядишь, "возраста согласия" достигнет…».
Илья перевел глаза на разомлевшую девчонку, жмуро пялившуюся на недоеденную зефирину, которую скользко теребила липкими пальцами. Он привык к сестре за последние десять лет – и с ложки случалось кормить, и попу подтирать, и занозы из пяток выковыривать – но теперь попытался посмотреть на нее отстраненно, по-мужски. Оценил и вьющиеся светлые волосы, и золотистую кожу с невинным румянцем, и «незаконно» черные туповатые глаза в тяжелых, словно густой тушью тронутых ресницах… У нее уже имелась заветная девичья мечта: поскорей вырасти и встать на трассу Петербург – Киев, такой же нарядной, непременно в красных туфлях на платформе, черных ажурных чулках и блестящей стеклярусом мини-юбке, наведя на лицо черно-сине-пунцовый «боевой раскрас»… Перед ней будут останавливаться дорогие глянцевые машины, в которых густобровые красавцы станут пихать ей в декольте десятидолларовые бумажки. А доставить им удовольствие ничего не стоит – она уже на бананах прекрасно натренировалась, чтоб следов от зубов не оставалось, а остальному Асланчик научит… Илья понимал, что, пока Женька не отучится девять классов, на трассу ее не поставишь: учителя прознают, сразу опека нагрянет – и привет. А вот с шестнадцати лет – можно, Аслан подсобит, у него все схвачено, сведет, с кем нужно, даст хороший старт и надежную крышу, особенно, если к тому времени Илья у него пару лет смотрящим проработает. А Женьку года через три, когда малявку изображать она уже не сможет, он Аслану как бы подарит на время: пусть попользуется, пока свеженькая, да и премудростям ремесла подучит, а как надоест – тут как раз и для трассы время подоспеет. Аслан добро помнит и долги отдает строго: поставит сеструху на хорошее место, на первых порах поможет Илье раскрутиться… Потом и докупить можно будет какую-нибудь… Ну, да это ладно. Так далеко парнишка не загадывал – ему главное было, чтобы мамаша еще шесть лет прожила, пока он совершеннолетним не станет и не сможет оформить законное опекунство над сестрой, – потому что, если мамахен двинет кони раньше, – плохи их дела: заберут в детдом, там не разбежишься…
А мамахен у них была совершенно особенная, да и сами они – «люди не местные».
Цветные проблески в памяти Ильи относились, наверное, к очень раннему возрасту: иначе откуда бы взялась там какая-то тесная и кривая белая клетка с пятнами игрушек на полу и зеленой негромко тренькавшей неваляшкой по имени Ваня – ведь это, не иначе, был его детский манеж? Потом для Женьки купили совсем другой, побольше и розовый, его-то он хорошо помнил. Но уже лет с четырех мальчик вполне осознавал себя как полноценную личность, сравнивал с другими, даже задумывался о будущем – правда, все больше мечтал, но вовсе не о том, чтобы со временем превратиться в двуногую черепаху атлетического телосложения с цветной маской-банданой на плоской тупой башке или синего с красным гуманоида со страшными глазами, скачущего по зеркальным небоскребам, – как делало большинство его детсадовских друзей, меривших жизнь по героям культовых мультфильмов. Нет, четырехлетний Илюша уже научился легонько презирать все то, что заведомо не могло сбыться, и твердо знал, что лично у него, когда он станет взрослым, будет много денег, на которые он купит не склад шоколадных батончиков и чипсов, а собственный каменный трехэтажный дом, большую черную машину и бассейн. Последнее потому, что любил и умел плавать, наученный еще молодой и хорошей мамой в маленьком безопасном озере «на даче» – той самой даче, которая стала их единственным домом теперь, когда вдруг куда-то исчезла огромная, светлая, казалось, залитая солнцем даже в самые зимние, самые пасмурные дни петербургская квартира…