Страница 34 из 37
– Спасибо, что проинформировали. Опергруппа готова?
– Да, выезжает. Все сделаем и доложим. Спокойной ночи, товарищ следователь.
Нина Павловна положила трубку. Достала початую бутылку коньяка и стакан. Хотя бы немного. Чтобы согреться в этой холодной казенной квартире.
Сейчас она особенно чувствовала одиночество. Несколько месяцев в Колпашево, а друзей так и не появилось, все остались в Томске. Если бы и ей разрешили остаться там, в родном городе… Если бы не отправили сюда…
Вновь, как чертик из табакерки, выскочил декабрьский день, который она гнала из памяти. Тот парень в отделении – наглый пэтэушник, воняющий водярой. И не надо было ей с ним возиться, там делов-то – хулиганка, пятнадцать суток максимум. И он, понимая, что ничего ему не будет, куражился в пьяном угаре:
– Что ты, с-сука, мне сделаешь? Я рабочий класс!
Да, разозлилась. Да, распорядилась поместить его не в общую КПЗ, а в одиночку. И да, радовалась, слушая его бессильную ругань за стеной.
Сначала он матерился. Потом пошли пьяные слезы. Надсадные просьбы его выпустить. Просто крики. А после – стоны, показавшиеся Нине Павловне смешными в своем притворстве.
Она работала, уходила обедать, потом вызвали на совещание. Вечером было тихо.
Тогда, с некоторым злорадством, она решила, что урок усвоен. И попросила привести его и оформить.
– А в какой он? – спросил дежурный.
– Во второй.
– Во второй? В нее ж нельзя сейчас. Она не отапливается.
Стояла обычная сибирская зима. Днем было за тридцать, а к вечеру еще похолодало.
Нина Павловна рванулась туда, в камеру. Сама, отобрав ключи у дежурного, открывала замок, ломая ногти.
Парень лежал в позе эмбриона. Он промерз насквозь, как говяжья туша на рынке. Она трясла его, пыталась разбудить, но он был твердый и ледяной. Даже волосы слиплись в один мерзлый ком.
Она представила, как он, час за часом, замерзал, кричал, звал, плакал, стонал, потом свернулся, сжался в комочек, чтобы сохранить хоть немного тепла…
Ее прикрыли. Делу не дали хода. Но сослали куда подальше из Томска – с глаз долой…
Нина Павловна пила коньяк, не замечая глотков, обжигающих горло. Стало совсем зябко, не спасал ни плед, ни алкоголь. Холодный нынче май.
Там, на улице, кто-то ходил, кто-то хрустел замерзшими лужами. Прямо под ее окнами, низкими окнами первого этажа. В комнате свет, а в стеклах – беспроглядная тьма. Она не хотела смотреть туда, в эту тьму. Заставляла себя отворачиваться, но вновь и вновь цепляла взглядом черный прямоугольник. И вглядывалась. Вглядывалась, холодея замирающим сердцем.
Там не было ничего, кроме черноты. Но если представить, если только на миг представить, что там, в этой тьме, вдруг проступит заиндевевшее лицо со смерзшимися волосами…
12 сентября 1938 года, поселок Колпашево, Нарымский округ
Иван ворвался в кабинет Коха, распахнув двери настежь.
– Как?! Как же это?! Вы… вы чудовище!
Он сам не понимал, что говорит. Но надо, надо было выплевывать хоть какие-то слова, застрявшие в горле комком рвоты. Чтобы забыть, как та девчонка трясла уже мертвую маму за руку и оборачивалась, оборачивалась прямо на него.
Кох не изменился в лице. Лишь в глазах появилось незнакомое жесткое напряжение.
Только сейчас Иван заметил, что все еще держит в руке наган. Он схватился за рукоять второй ладонью и направил его в грудь начальнику. И лишь мгновением спустя вспомнил, что барабан пуст.
Все одиннадцать патронов израсходованы.
Кох как будто прочитал эту мысль на лице Ивана.
– Ну что, Вань, надо веревочку доставать? Только меня-то ты ею не задушишь, я и сам кого угодно прикончу.
Его рука легла на рукоять револьвера. И не было никаких сомнений, что тот заряжен.
– Но одну проблему ты решил. – Кох ухмыльнулся. – А то я как раз сидел и думал, кого вставить в очередную двадцатку быков.
В камере смертников Иван оказался в одиночестве. Новую партию еще не привезли, а предыдущую он прикончил сам.
Ни отвлечься, ни поговорить. Оставалось ходить от стены к стене, гадая, в каком углу на этот раз ему почудится та самая девочка, поворачивающая лицо к нему.
Поздно вечером его подозвали к двери. За решеткой смотрового окошка оказался Леха Воробьев, тихий и напуганный.
– Коха вызвали в Новосибирск, – сипло прошептал он. – И ребята говорят, что не вернется, его тоже включили в список.
Иван молча слушал.
– Мы с Сашкой вот что подумали, – продолжал Воробьев. – Записи Коха остались, из списка тебя еще можно вычеркнуть. Не совсем отпустить – на спецу все знают, что тебя посадили. Но не знают, за что. Заменим статью на легкую. Отсидишь лет пять, потом вернешься. Все лучше, чем в яму, правда?..
23 мая 1979 года, город Томск
Все заканчивается. Закончились бесконечные вахты у Колпашевского обрыва. Закончились трупы в могильнике на месте старого здания НКВД. Последней полостью, вымытой винтами теплохода, оказалась выгребная яма под бывшим сортиром во дворе тюрьмы.
Все заканчивается. Даже то, что кажется бесконечным. Даже лагерные дни закончились, и тогда, в холодном пятьдесят третьем, он так же возвращался домой в Томск, догадываясь, что дома у него уже нет. Была лишь надежда – нет, не на старый бревенчатый дом с зелеными воротами и черемухами за окнами – а на то, что завершится, наконец, ежедневный мысленный спор с Лехой Воробьевым о том, что в яму, как ни крути, все-таки было бы лучше…
И на то, что останутся там, на ледяной Колыме, молодая женщина с короткой тюремной стрижкой и ее дочка, которая оборачивалась. Каждый раз оборачивалась, пока он не просыпался, будя криками соседей по бараку.
По возвращении в Томск всю команду их теплохода повезли в КГБ, подогнав к причалу два рафика. Черепанова же усадили в черную «Волгу», и Иван Ефимович видел, что всегда спокойный капитан нервничал, не понимая, что им предстоит.
Но все обошлось. В Комитете им жали руки, выносили протокольные благодарности от имени Андропова и даже вручили ценные подарки. Капитану дали дорогой приемник «Томь», а Иван Ефимович оказался обладателем металлических часов «Полет» на черном кожаном ремешке.
И так хотелось верить, что все закончилось.
Он отпер дверь в пустую квартиру, всегда дожидавшуюся его из рейсов. Разделся в прихожей. И там же присел, прямо на чемодан, не решаясь войти в комнату.
Потому что догадывался, что не закончилось ничего. И там, в комнате, его ждут.
Когда он, наконец, вошел, женщина сидела спиной к нему. Тюремные обноски, короткая стрижка. Он запомнил каждый волосок на ее затылке. Она не обернулась, лишь вздрогнула всем телом от захлопнувшейся двери – как тогда, при расстреле.
А вот девочка стала оборачиваться. Медленно. Она всегда это делала медленно. И кошмар должен закончиться в тот момент, когда лицо уже почти видно. Он ведь всегда заканчивается, этот кошмар.
Но не в этот раз.
Девочка повернулась полностью. И тогда, и сейчас. Он увидел ее – побелевшие щеки, круглые от ужаса глаза и раскрытый рот, выталкивающий навстречу пуле единственное слово. «Папа!»
Максим Кабир. Ползать в стенах
Ползать в стенах Хану научил Марко. Шел девяносто восьмой год, и им обоим было по двенадцать лет. Что-то непонятное творилось в стране, в телевизорах, в семьях, родители запрещали без нужды выходить за порог. Тогда Марко Крстович придумал ползать.
В первый раз Хана продвинулась на несколько метров. Струсила, запаниковала, вообразила волосатых пауков. Во второй раз было попроще, они добрались из ванной Марко в ванную Ханы. Квартиры Крстовичей и Максимовичей располагались рядом.
Хана изумленно рассматривала свою ванную сквозь прутья. С высоты почти трех метров полотенца, этажерка, корзина для белья казались чужими.
– Ты что, подглядываешь, как я купаюсь?