Письма на воде

Чжи Мону и так невероятно повезло: он просто чудом перехватил доктора Вана на конференции в Пусанском национальном университете и рискнул заявиться к нему в святая святых – личный кабинет в цоколе, потому что наутро тот вновь собирался уехать, только куда – астроному было неизвестно.

А маленький снежок, пущенный им, стремительно летел со склона, превращаясь в лавину, и терять время было уже нельзя…

Всё это напоминало ему игру в догонялки, только он не мог с уверенностью сказать, кто теперь был преследуемой целью.

Обхватив двумя руками руль, Чжи Мон постарался сфокусироваться на главном. Что за мысли в голову лезут, когда ему следует думать и беспокоиться совершенно о другом?

– Хэ Су… – выдохнул меж тем Ван Со, и голос его осип. – Она пришла на твою выставку?

– Да, – подтвердил его догадку Чжи Мон и добавил: – Вернее, я привёл её туда. В определённом смысле.

– Расскажи мне о ней, – едва слышно проговорил Ван Со. – Всё, что тебе самому известно. Ты же с самого начала знал, что она из другого мира. Я помню, как ты мне это сказал. И поэтому тоже хочу знать. Всё с самого начала.

Император не приказывал. Он просил. И вновь в который раз при взгляде на него у Чжи Мона зашлось сердце.

Он начал с того самого затмения, которое перенесло Го Ха Чжин в мир Ван Со и превратило её в Хэ Су – единственную возлюбленную четвёртого принца и императора. Его свет и силу. Его самую большую потерю и мучительную боль, не проходящую вот уже тысячу лет.

Чжи Мон говорил, не глядя на своего спутника, сосредоточившись на матовой змеиной коже шоссе и своих собственных воспоминаниях, куда он нырнул подобно Ха Чжин и, как и она, не мог вынырнуть до сих пор.

И всё это время, что астроном рассказывал о прошлом, Ван Со молчал. Он закаменел в своём чутком внимании и был донельзя напряжён, хотя ни единым звуком этого не показывал. Но в этом не было нужды: в машине только что не потрескивало от сгустившихся эмоций.

Ван Со слушал, впитывая каждую фразу Чжи Мона, сопоставляя его слова с тем, что пережил и помнил сам. Что-то он знал. О чём-то догадывался. А чего-то не мог и предположить. И тогда его дыхание менялось, выдавая его с головой.

Он смотрел в лобовое стекло автомобиля, как в зеркало, и слушал, возвращаясь к себе прежнему, заново оценивая свои решения и поступки, понимая при этом, что изменить ничего уже нельзя, но исправить – можно.

Морщась, глотал паршивый кофе из автомата на заправке под Кимчхоном, куда они заглянули на несколько минут, и слушал, не перебивая и не задавая вопросов, время которых ещё не пришло.

Нервно барабанил пальцами по бедру, когда рассказ звездочёта плавно свернул к финалу, и только скрипел зубами при участившемся упоминании имён Ван Ука и Чжона.

И по-прежнему пасмурно молчал.

Но когда Чжи Мон дошёл до момента ухода Хэ Су из дворца, справа послышался глухой стон. Император до сих пор не мог себе этого простить и переживал свою ошибку так же остро, как и в момент её свершения.

Астроном впервые за долгое время повернулся к нему, взглядом спрашивая, стоит ли продолжать.

Ван Со сидел, запрокинув голову и закрыв глаза. Его губы кривились от сдерживаемых чувств, а руки дрожали на сведённых вместе коленях. Чжи Мон почему-то никак не мог оторвать взгляд от этих пальцев, лунно-белых на чёрном, подсознательно притормаживая, чтобы не случилось беды.

Из оцепенения его вывел хриплый голос Ван Со, похожий на треск разрывающейся ткани.

– Дальше, – не открывая глаз, потребовал он, когда пауза слишком затянулась.

А дальше были последние месяцы жизни Хэ Су в доме Ван Чжона, о которых прежде император не желал знать, чтобы не страдать ещё сильнее под бременем неверного толкования доносов своих шпионов и собственных ошибочных выводов, продиктованных гордыней, ревностью и обидой. Но теперь он вынужден был всё это принять, что давалось ему с невероятным трудом.

Рассказывая о смертельном недуге госпожи Хэ, резко усугубившемся после того, как она разрешилась от бремени, о её стремительном и неотвратимом угасании, Чжи Мон то и дело поглядывал на Ван Со, состояние которого вызывало у него серьёзные опасения. И как бы он ни старался сгладить острые углы, где-то умалчивая, а где-то и высветляя отдельные особо мрачные моменты, не изменяя сути, помогало это мало.

Императора колотило от услышанного. Он задыхался и то и дело трясущимися руками оттягивал ремень безопасности и прижимал ладонь к груди, тщетно пытаясь успокоить рванувшее сердце.

Его прерывистые неглубокие вдохи и выдохи беспокоили Чжи Мона и заставляли отвлекаться от дороги, что было крайне опасно: они приближались к Сеулу, и, несмотря на глубокую ночь, движение у столицы стало более интенсивным.

– Последнее, о чём умоляла госпожа Хэ, умирая на руках у Его Высочества, было: «Берегите мою дочь. Не допустите того, чтобы она попала во дворец». И когда Ван Чжон спросил, почему, она ответила лишь: «Потому что он не придёт». Умирая, она думала только о вас и тосковала, провожая каждый уходящий день в напрасном ожидании.

– Я приду, – прошептал Ван Со, его пальцы сжались до хруста, а по мертвенно-белой щеке скатилась крупная одинокая слеза. – Я приду, Су. Обещаю.

– Ваше Величество, – нерешительно добавил Чжи Мон, пытаясь сообразить, как лучше закончить рассказ об этом трагическом периоде и перейти от прошлого к настоящему. – Вы должны знать, что до самой своей смерти госпожа Хэ не снимала шпильку с лотосом. И когда она… умерла, ваш подарок был у неё в волосах.

Услышав это, Ван Со дёрнулся, зачем-то оглянулся на заднее сиденье и прохрипел, с трудом расстёгивая верхнюю пуговицу рубашки:

– Останови…

Чжи Мон притормозил у опушки хвойного перелеска, за которым уже виднелись в негасимом мареве мегаполиса пригороды Сеула, и, не выходя из машины, смотрел, как Ван Со вывалился наружу, едва справившись с замком ремня безопасности. Он стоял, уперев руки в колени и стараясь продышаться. Но выходило у него плохо. Так бывает, когда долгое время – а в его случае столетия – удерживаешь в себе то, что таить нельзя, иначе оно начнёт отравлять кровь и разъедать душу, неизбежно лишая покоя и рассудка.

Астроном терпеливо ждал. Иного ему не оставалось.

Отголоски его собственной застарелой боли под конец долгого рассказа и невольного возвращения в прошлое прорвались сквозь толщу времени и мазнули по горлу. Ему тоже захотелось выйти на воздух, но он заставил себя остаться в машине, понимая, что императору нужно побыть одному и прийти в себя.

Он не следил за временем и очнулся лишь тогда, когда Ван Со тяжело упал обратно на сиденье и пару минут слепо рассматривал приборную панель.

– Спасибо, – вдруг сказал он, заставив астронома вздрогнуть. – И… прости.

– За что, Ваше Величество? – удивился Чжи Мон, глядя в сухие горячие глаза императора. Слёз больше не было. Их выжгло время.

– За всё, – коротко ответил тот, дрожащими руками пытаясь попасть в замок ремня безопасности.

Когда ему наконец удалось это сделать, он с усилием потёр лицо ладонями.

– Ты тоже должен знать одну вещь, – проговорил он тихо, но твёрдо, что несказанно обрадовало астронома: кризис миновал. Император справился. Снова. – Жизнь Су я всегда ставил на первое место. Выше трона, выше своей собственной жизни. И если бы она только согласилась, я бы увёз её из Сонгака. А после, когда всё изменилось, сделал бы императрицей именно её, и плевать мне было на мнение других. Если бы она не противилась, я удержал бы её рядом и берёг, но насильно… каждый раз видя в её глазах упрёк и отторжение… – он отрицательно покачал головой и скривился от горечи. В нём говорила тысячелетняя тоска, и Чжи Мон это чувствовал. – Я отдаю себе отчёт, что в случившемся в итоге виновата моя гордость, ревность, помешательство… И в том, что я не попрощался с ней, моя вина и только моя.

– Я понимаю, Ваше Величество, – мягко ответил Чжи Мон, успокаивающим жестом касаясь вздрагивающего плеча Ван Со. – Не казните себя так.