Игра герцога

– Не стоило так беспокоиться, ваша милость! – сказал Гвилум, грузно переваливаясь по лестнице вслед за хозяином. – Мне поручено обсудить с вами некоторые детали, и тут же явиться на доклад к моему господину. Искренне буду рад отобедать, но в случае приглашения нас с великим герцогом…

– Непременно, безусловно, конечно же! – Еремей Силуанович пропустил вперёд гостя и, бросив острый взгляд в разные концы длинного пустого коридора, глухо захлопнул массивную дверь своего кабинета.

Глава восьмая

Тайна старой шахты

Вечером отец вернулся, завершив благополучно работу в извозе, и долгожданное конское ржание у ворот стало главной радостью для Есении после долгого дня. Она так переживала, особенно после того, как на занятиях у Антона Силуановича стали говорить о старине и шахте. Девочка была уверена, что папа оказался там, и его жизни грозит опасность. Но вот он вернулся, цел и невредим, и можно вздохнуть спокойно.

Пётр был необычайно весел, много шутил, раздавая жене и дочерям подарки. Жена Ульяна старалась улыбаться, но что-то поменялось в ней. Может быть, сказались долгие переживания, бессонница, но выглядела хозяйка дома сухой, измученной. Лицо стало бледным и натянутым, будто кто-то стёр с него все краски. Пётр же этого не замечал, радовался возгласам старших дочек, да приговаривал:

– Всё вам, всё вам, смотрите, сколько накупил всего! Сегодня подвозил… одного барина, так он так щедро расплатился серебром, что я теперь всех, милые мои, одарю, хоть трижды! Как в сказке! Это тебе, Фёклушка, ты же у меня, старшенькая моя, считай, невестушка, а ну-ка, примерь нарядец, впору ли будет? А то, у отца глаз востёр, я видел же, что прям по тебе шито-кроено!

– То золотом, то серебром платят, что ж это такое получается? – говорили негромко Ульяна, потому её никто в гомоне и не услышал. Она отошла в сторонку, где стояла младшая:

– А ты что там скукожилась вся, Есеньюшка, а ну-ка, иди сюда! – подозвал Пётр. – Смотри, что тятька тебе привёз! Ай, какие, прям на твои белые ноженьки!

Есения примерила красные сапожки из мягкой кожи – оказались в пору:

– Ни у кого таких нет, а у тебя будут!

– Будешь ходить с красными ножками, как петушок! – посмеялась старшая.

– А ну перестань, ох, я тебе задам! – строго пресёк отец, и обратился к младшей. – А ты выйди, пройдись по двору, как они тебе будут, не холодно ли ножкам? Если холодно – то быстрей в дом! А так скоро тепло придёт, весна, раздолье, и мы уж так заживём, как никогда не живали! Уж поверьте, милые мои девчушки!

Фёкла гоготала от радости, а Дуняша, получившая в подарок мешочек сладостей, посасывала петушка на палочке, и непрестанно поддакивала старшей.

Во дворе совсем стемнело, и Есения пошла по дорожке, ведущей к хлеву. Смотрела под ноги, и казалось, что яркие сапожки светились на фоне тусклого снега. Она не могла понять – почему же ей не радостно, как сёстрам? Девочка, как и мама, радовалась только тому, что Пётр вернулся невредимым, а остальное вызывало почему-то лишь непонятную, гнетущую тревогу, которая только нарастала. И, будто подхватывая её тревожное настроение, из хлева послышался сдавленный глухой плач. Никто из животных таких звуков издавать не мог, но кому быть там, и тем более рыдать в столь поздний час?

Есения скрипнула дверью, осторожно повели глазами в темноте, и всё живое там на миг замерло, будто девочка застала врасплох своим внезапным поведением. Пройдя к стойлу, она увидела маленького косматого старичка. Удивилась – лапти на кривых ножках спутаны, смотрят носками в разные стороны, а тулупчик, подпоясанный ремнём с подковкой у круглого пузика, вывернут наизнанку. Дедушка сидел на жёрдочке, расчёсывал расписной деревянной скребницей густую смолистую гриву Уголька, орошая её слезами. Девочка заметила – у этого странного человечка было шесть пальцев, а вместо обычных ушей – мохнатые, и точно такие же, как у лошадей.

Сердце Есении дрогнуло, и вырвалось чуть слышно:

– Ой!

Дедушка кубарем перевернулся на жёрдочке, точно ловкий скоморох, и вмиг вернулся к прежнему положению:

– А, это ты, Есеньюшка, а я что-то совсем уж сопли распустил на старости лет, чуйку потерял, не успел схорониться!

– Кто вы, дедушка? Я вас совсем не знаю!

– Милая моя, так я же – Вазила, конюшник! Слышала, поди, про меня?

– Вазила? Конечно! В сказках маминых было…

– Какие сказки! Я, как видишь, есть на самом деле, только ты про то никому, смотри, не сказывай! Тебе-то я готов показаться, ты девочка добрая, одна такая, у отца-то. А я, что я? По нём, по тятьке твоему, горемычному, плачу, слёз унять нет мочи. И по Угольку нашему милому – тоже. Ох, и уготовано им… И тебе, родненькая, и тебе, – конюшник посмотрел на неё, и Есении показалось, что вместо глаз у дедушки – большие, пришитые грубыми нитками пуговицы.

– И моё сердечко тоже чует беду, дедушка…

– Ох, – Вазила выдохнул пар, и в клубах заискрились снежинки. – Как бы знал хозяин, какая страшная, косматая беда на двор к нам пожаловала! Пришла вон, у воротин стоит, покачивает их костистыми лапами, зырит одним глазищем своим горящим. Я ведь, красавица ты наша, не один век прожил, и всё опять, выходит, повториться должно. И рад бы что поменять, да мал и слаб я больно. За конём да порядком по двору следить – вот и вся моя забота, а дальше не суйся, а то ведь такие силы, такие ведь грядут. Раздавят, и мокрого места от меня не останется!

– Может, я смогу уговорить тятьку…

– Эх, да что пытаться, Есеньюшка, пустое всё. Навряд он тебя послухает. Вскружили ему головушку так, что вскоре уготовано ему будет потерять её вовсе.

Старичок помолчал, и добавил:

– Всё опять повторяется, как встарь. Снова эта сила явилась в наш мир, и нужен ей для дел её и твой тятька, и конь такой вот масти, как наш Уголёк. Я же ведь так вот гриву на прощанье расчёсывал, другому славному коню, пару сотен лет назад тому было, при Петре-государе…

Конюшник ещё долго охал:

– Но ты не печалься пока, раньше сроку-то, девочка! Вон, и сапожки у тебя теперь есть какие славные! Ещё предстоит тебе в них путь немалый прошагать. Знаю, знаю я о тебе – дар будет. Научишься ты с нашим братом, который для других невидимый, дружбу водить. Но как же нелегко тебе эти познания дадутся! Что ж я, ною тут… Дел невпроворот! А ты иди, иди себе, а то ведь, неровен час, начнут ещё искать!

Есения вышла из хлева и зашагала к дому, а плач и стоны за спиной не умолкали. А, когда воротилась к теплу, удивилась пугающей тишине. Все же только радовались обновкам да сладостям, а теперь будто все ушли!

Мама лежала – бледная, вмиг осунувшаяся, а отец и сёстры окружили её в молчании:

– Доченька, подойти до меня, голубушка, наклонись, хочу тебя в последний раз рассмотреть, – еле слышно сказала Ульяна. – Я ведь вот-вот умру…

Молчаливыми свидетелями их напряжённой беседы были только старинные иконы. Евтихий, не смея поднять глаз на незваного гостя, кряхтел, утирал влажный красный рот длинным рукавом, переводил блуждающий трусливый взор то на одного, то на другого святого, и в каждом тёмном лике читал немой укор:

– Так что же ты, выходил, смалодушничал? Ты – сын Никиты, потомок самого Геласия? – Фока уже не в первый раз с холодной точностью перечислял длинную родословную дьяка, и каждое имя сыпалось, словно камни, от которых не укрыться:

– Да говорю же, что приехал я в нужный час, всё, как и было мне завещано… к тому распроклятому трактиру, и всё в точности и увидел – горел там огонь, горел! Зло так, пугающе, аж мурашки по коже.

– Вот и ты струсил!

– Да нет же, нет! Не в том вовсе дело было! По-другому всё оказалось. Остановился я, значит, на самом перекрёстке, а там одна лошадь уже стоит, да и ещё крестьянин подъехал на расписных таких санях. Конь у него чёрный, видный собой весь. Ну и я, и я, – Евтихий поперхнулся и начал икать, выпучив по-рачьи глаза. – Вот я и не решился войти, повернул сани, да и вернулся к себе. А как быть, если всё сложилось не так, как мне мои сродники завещали, они мне ничего не говорили, что я там не один буду…