Страница 2 из 3
Этот художественный принцип известен в мировой литературной практике давно и используется широко и успешно[10]. Достаточно вспомнить только некоторые имена: Гомер, Вергилий, Апулей, или Данте, Сервантес, Шекспир, или Гриммельсгаузен[11], Дефо, Свифт, или Т. Манн, Гессе, Хемингуэй, или из русской классики – Карамзин, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Гончаров, Толстой, Лесков, Бунин, Чехов, вплоть до произведений советского периода – Горький, Твардовский, А. Толстой, Ильф и Петров и многие др., чтобы в произведениях перечисленных авторов распознать некий вариант образа героя-путешественника и в качестве основного композиционного и сюжетообразующего приема выделить образ-мотив дороги (пути).
Очевиден различный характер перечисленных повествований-путешествий. Среди них могут быть выделены путешествия «в пространстве» и «во времени», жизнеподобные и мистико-фантастические, основанные на историческом материале и на современном, написанные от лица автора или героя, выдержанные в строго реалистической манере или в ироикомическом ключе. Но в любом случае, следуя логике «внешнего сходства», роман Ерофеева может быть причислен к одному (или сразу к нескольким) типам романапутешествия.
Действительно, Ерофеев строит свое путешествие с учетом, кажется, всех внешних атрибутивных признаков повествования-путешествия, предлагает необходимо-привычные аксессуары путешествия:
Маршрут указан: исходный пункт – Москва, конечный – Петушки. Причем масштаб маршрута – не только конкретный и вполне реальный промежуток железнодорожного пути, но и в традициях жанра путешествия – вселенский: «Москва – Петушки» = «вся земля»: «<…> во всей земле <…> во всей земле, от самой Москвы и до самых Петушков…» (с. 50).
Средство передвижения избрано: электричка (именующаяся в тексте преимущественно поездом).
Вокзал отправления и расписание предложены: Курский вокзал, «четвертый тупик» (с. 27).
Расписание: отправление в 8.16.
Время в пути: «ровно 2 часа 15 минут» (с. 129).
Пункты следования не просто обозначены, но даже уточнены станции следования без остановки: «Остановки: Серп и Молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная, далее по всем пунктам, кроме Есино» (с. 27).
Для полноты и правдоподобия картины даются день недели (пятница) и время года (осень – «темнеет быстро», с. 129).
И подобные темпорально-географические координаты могут быть приумножены.
Таким образом антураж путешествия обеспечен, его внешние специфико-квалификационные признаки налицо.
Однако жанр повествования (в данном случае речь о романе-путешествии) может быть квалифицирован исходя не только из внешних признаков текста, но и основываясь на существенных (конститутивных) чертах повествования. Так, если традиционное путешествие «совершается», как уже отмечалось, ради активного продвижения интриги, с целью выявления динамики характера героя (-ев), во имя разнообразия встреч, картин, впечатлений и проч., то у Ерофеева дело обстоит иначе: ни одна из доминантных черт романа-путешествия в данном случае «не работает», «привычных» составляющих путешествия у Ерофеева нет.
Традиционного для жанра романа-путешествия разнообразия картин в романе Ерофеева отметить нельзя. В отличие от иных героев-путешественников ерофеевский персонаж не смотрит в окно[12],картины за окном не актуализированы и потому не сменяют друг друга, и даже когда во второй половине романа герой все-таки вглядывается в заоконное пространство, картины не возникает: в наступившей ночной тьме различимы только безликие бесконтурные огни. Пейзажные декорации не чередуются, и в привычном смысле пейзажа в ерофеевском романе вообще нет[13].
Смены географического пространства в романе Ерофеева не происходит, варьируются только ничего не говорящие непосвященному читателю «вывески» («Различия, лопаясь, превращаются в идентичности…»[14]), которые по сути и не принадлежат пространству, ибо отражают не названия отдельной станции, а обозначают «перегон» от станции до станции (Москва – Серп и Молот, Серп и Молот – Карачарово, Карачарово – Чухлинка, Чухлинка – Кусково и так далее), следовательно, возникают только в подсознании героя, автоматически отмечающего (подсознательно констатирующего) передвижение от одного пункта к другому. Физическое перемещение героя за пределами вагона электрички не составляет ось романа. К развитию сюжета, характера, обстоятельств «вехи пути» отношения не имеют: с равным успехом герой мог бы просто отсчитывать время в пути (что он и делает в отдельные моменты) или измерять путь исчислением километров или, что актуальнее для него, – количеством выпитого. К тому же то обстоятельство, что герой уже три года ездит по одному и тому же маршруту («прошло уже три года…», с. 110; «так продолжалось три года, каждую неделю…», с. 111) задает не динамику, а скорее статичность и привычность/устойчивость впечатлений.
Разнообразия встреч и характеров, задаваемых романом-путешествием, у Ерофеева также нет, так как «мистические собеседники» героя (ангелы, Господь) и «пассажиры-попутчики» (Митричи, Он и Она, Тупой-тупой и Умный-умный) заданы в романе единовременно и изначально, раз и навсегда, их «качественный» состав не реконструируется, а их число минимализовано.
Кажется, что исключение здесь составляет только ревизор Семеныч[15], но это исключение лишь «подтверждает правило», поскольку, изменив «количество» присутствующих героев, он не влияет на их «качество». Только что появившись в вагоне, Семеныч вполне адекватно оценивает все происходящее и вступает в разговор героев так, словно он был незримым участником ранее происходящего. Можно предположить, что ревизор знал Митричей по имени как постоянных пассажиров на данном участке пути (sic: странно, что ни один из попутчиков не знаком Веничке, ведь он ездит в этой электричке уже три года, ровно столько, сколь Семеныч: «я впервые столкнулся с Семенычем <…> Тогда он только еще заступил на должность», с. 110. – О. Б.), но и к незнакомому мужчине («он») ревизор обращается подобно главному герою, называя его «черноусым», так же как и к Умному-умному – «коверкот», акцентируя внимание на той детали в одежде незнакомца, которая, во-первых, сезонна, то есть не-постоянна, а во-вторых, именно на той, которую уже выделил Веничка, то есть на коверкотовом пальто.
Заметим попутно, что данное обстоятельство вызывает сомнение, ибо люди разного возраста, различного социального статуса, несовпадающего жизненного опыта, различных интеллектуальных возможностей (Веничка и Семеныч) вряд ли могли столь одинаково точно характеризовать различных людей. Если попытаться найти какое-либо художественно-эстетическое обоснование этому факту, то можно предположить (как это и сделали некоторые критики, например, Л. Бераха), что по законам некоего жанра (у Берахи – авантюрно-плутовского) Ерофеев создает образы героев-двойников, усиливающих и поддерживающих образ главного героя[16]. Но, на наш взгляд, копии-двойники выглядят в романе Ерофеева чрезмерно плоско и одномерно (о чем будет идти речь далее) и поэтому с бόльшим основанием можно говорить не об авторской задаче, а о слабости прописанности персонажных характеров.
На обратном пути героя среди «вновь-появившихся» персонажей может быть названа и дама в черном (с. 139), но, во-первых, она уже упоминалась героем в связи с картиной Крамского «Неутешное горе» (с. 49), и, следовательно, можно говорить о ее изначальной заданности, во-вторых, она, подобно Семенычу, никак не меняет интриги, не оказывает влияния на ход сюжета и лирических рассуждений героя, а скорее отражает его собственную, ранее заданную суть.
Таковы и остальные герои, появляющиеся во второй части романа, которые, с одной стороны, рождены сном и алкогольным бредом героя, с другой – являются «биполярными заместителями» изначально репрезентированных героев или двойниками двойников: Господь – Сатана, Она – Евтюшкин и эринии, Митрич – царь Митридат[17] и т. д.
Таким образом, появившиеся по ходу движения «новые» персонажи – Семеныч и Дама в черном, а также «сновиденческие копии» – никак не мотивированы жанром путешествия и с равной правомерностью могли быть включены в систему образов по любой иной причине.
10
Очевидно, что истоки данной жанровой традиции коренятся в фольклоре, будь то западноевропейский героический эпос или русские былины и сказки. На связь Ерофеева с фольклором в дальнейшем будет обращено особое внимание.
11
Эпиграф к роману Г. Гриммельсгаузена «Симплициссимус»: «Так мне нравилось – со смехом говорить правду», являющий собой переложение латинской поговорки «ridendo dicere verum» («смеясь говорить истину»), восходящей к одной из сатир Горация, – может быть легко коннатирован применительно к роману Вен. Ерофеева.
12
Ср.: В. Курицын: «Солидную часть пути он даже проводит в тамбуре, где окна нет совсем (? – О. Б.)» (Курицын В. Русский литературный постмодернизм. М., 2001. С. 144–145).
13
Отчасти элементы пейзажа можно проследить в описании Москвы (Кремля) и Петушков, но и здесь пейзажный фон скорее условен и абстрактен, так как создается с целью выделения противонаправленной – «адской» и «райской» – сущности/сути названных мест.
14
Бераха Л. Традиции плутовского романа в поэме Венедикта Ерофеева // Русская литература ХХ века: направления и течения. Вып. 3. Екатеринбург, 1996. С. 80.
15
Реального контролера на петушихинской ж/д ветке звали Митричем (см.: Театр. 1991. № 9. С. 86).
16
О героях-двойниках см. также: Симонс И. An Alkoholic Narrative as Time Out and the Double in “Moskva-Petushki” // Canadian-American Slavic Studies. 1980. P. 55–68.
17
Сигналом к подобной ассоциации становится не только звуковое «согласие» имен, но и предшествующая эпизоду о Митридате фраза «И звезды падали на крыльцо сельсовета» (с. 146), явно отсылающая к рассказу Митрича-старшего о председателе Лоэнгрине (с. 95), а также определение царя – «весь в соплях» (с. 147), идущее от характеристики Митрича-младшего.