Аракчеевский подкидыш

– При таких условиях будет наповал убит самый нетерпеливый, неосторожный…

– Я согласен на предложение, – выговорил вдруг фон Энзе, холодно взглянув на Мартенса, как бы прося его прекратить возражения.

– Ну так… с Богом! Пожалуйте, – вымолвил Шумский, обращаясь к хозяину и вставая с места.

Все поднялись снова. И все были взволнованы. Один Шумский был не только спокоен, но как будто даже особенно доволен, что его предложение принято противником. Его неподдельное спокойствие и бодрое расположение духа, казалось, неотразимо сразу подействовали не только на самого фон Энзе, но и на его секундантов. Лицо и вся внешность Шумского были таковыми, что могли смутить. Он был загадочно весел и доволен.

«Он уверен глубоко, что не он будет убит!» – подумалось фон Энзе.

«Он что-нибудь придумал! Подлость, обман, фортель!» – подумал Мартенс.

«Чему радуется мой Михаил Андреевич», – грустно думал Квашнин.

А Ханенко, глядя теперь на Шумского, терялся в догадках. Несколько минут назад по пути сюда он видел его смущенным, потерянным, будто уже осужденным на смерть, а теперь тот же Шумский улыбался радостно, чуть не сиял, будто достигнув давно желанной, заветной цели. И Ханенко подумал:

«Точно будто ему кто шепнул сейчас: не робей! Останешься цел и невредим. Плохая эта примета…»

И отведя Квашнина в угол горницы, капитан приблизился к нему вплотную и прошептал чуть слышно:

– Надумал бойню первый сорт и ликует!..

– И будет убит! – грустно отозвался Квашнин.

В то же время три немца говорили тихо между собой и, наконец, фон Энзе выговорил громче по-немецки:

– Полноте… Зачем же подозревать. Это не хорошо. Ну, спросите Бессонова. Он честный человек.

Шумский догадался, тотчас ухмыльнулся презрительно и, сев в угол, взял со стола какую-то книжку.

В эту самую минуту хозяин, выходивший из горницы, вернулся и оглядел всех, собираясь что-то сказать. Мартенс подошел к нему, отвел его в сторону и заговорил шепотом…

– Вы, как главный судья-посредник и как человек знающий этот нелепый род дуэли, эту глупую кукушку… скажите мне… не замышляет ли что-нибудь г. Шумский, которого я не уважаю и которому имею основание не доверяться… Что он надумал? Может ли он иметь ввиду какую-либо хитрость, нечестный поступок, предательское действие… по отношению к моему другу…

– Изволите видеть… – холодно отозвался Бессонов, – на это отвечать мне нечего… Хотя вы и не видели кукушек и в них не участвовали, но ваш собственный разум должен вам подсказать ответ. Это не простая дуэль, где берет верх тот, кто лучше стреляет. Здесь допускается и применяется всякая хитрость. Подсиживанье! Кто будет хладнокровнее, терпеливее и хитрее… Кто перехитрит, тот и победит.

– Что вы хотите сказать? – взволновался Мартенс. – Я вас не понимаю… А я желаю понимать, знать… В чем же хитрость?..

– Темнота, г. Мартенс, будет одинаковая для обоих, – сказал Бессонов. – Вы это понимаете. Оружие одинаковое тоже. А спокойствие разума и руки, а главное… осторожность всего тела будут разные… Если Шумский надумал какой-либо фортель, какую-либо хитрую штучку… то правила кукушки допускают фортель и подвох.

– Тогда шансы противников не равны. А этакий бой – нечестный бой!..

– Придумайте тоже сами с своей стороны, – окрысился Бессонов, – какую-либо хитрость или хоть целую дюжину фортелей, и тогда все шансы будут на вашей стороне… А г. Шумский, уверяю вас, не придет у меня спрашивать: надумали вы или нет что-нибудь опасное для него.

– Сожалею, что я и мой друг согласились на такой глупый поединок! – выговорил Мартенс довольно громко.

Шумский, сидевший хотя и в другом углу горницы, услыхал восклицание и рассмеялся.

– Вы сами не пожелали обыкновенной дуэли! – вымолвил он. – Кукушка была придумана, чтобы только как ни на есть да заставить вас согласиться на поединок.

– Я ничего темного не жалую, господин Шумский, – выговорил Мартенс сухо. – Ни темных дел, ни темных людей или темных происхождений, ни темных дуэлей. И я бы, признаюсь, не согласился с вами драться в темноте…

– А при свете? – вымолвил Шумский.

– Я не понимаю.

– При свете… На улице… На обыкновенный поединок разве согласились бы вы?..

– Это другое дело…

– Согласились бы?

– Конечно… Там бы я знал, что…

– Так завтра в полдень я приглашаю вас с вашим секундантом на Елагин остров около новой будки.

– Позвольте! – воскликнул Бессонов. – Я не могу допустить теперь подобных разговоров.

– Это не разговор, а формальный вызов мой г. Мартенсу.

– Позвольте… Я не допускаю… Сегодня здесь ни о чем ином речи не может быть… Пожалуйте, господа. Двое пожалуйте со мной заряжать пистолеты, а двое других останутся каждый при своем друге при разде-аньи. Комнаты вам известны.

– Не забудьте, г. Мартенс, завтра в полдень, – произнес Шумский, вставая.

– Я принимаю это как странную выходку, – отозвался Мартенс, – так как через полчаса вы можете быть уж сами…

– Полноте! Прошу вас! – воскликнул Бессонов. – Требую, наконец! В качестве хозяина и посредника. Пожалуйте! Пожалуйте!..

Все двинулись. Ханенко и Мартенс последовали за хозяином в его кабинет; фон Энзе с Биллингом вышли в другие двери. Шумский и Квашнин последовали за ними, но повернули по коридору. Каждому из противников была приготовлена отдельная горница, чтобы раздеваться.

XXXV

Хозяин дома и два секунданта молча и сумрачно занялись заряженьем шести пистолетов. Бессонов стал вдруг особенно угрюм при виде целой батареи оружия…

– Да, надумали… Шесть выстрелов! – выговорил он, наконец. – В кукушке обыкновенно палят по одному разу…

– Зато ничем всегда и кончается, – отозвался Мартенс задумчиво. – А вот зачем дали право сидеть им сколько угодно…

– Зато и мы посидим в крепости за это ихнее сиденье, – пошутил Ханенко.

– Ну, это уж дело второстепенное, капитан, – заметил Бессонов. – Что думать о себе, когда тут через полчаса может быть человек опасно, а то и смертельно раненый. Да… Вот еще забыл… Надо, господа, кинуть жребий – кому начинать первому кричать.

– Палить? – спросил Мартене.

– Нет. Кричать… Пальба дело пустое. Тут от крика зависит многое…

– Я полагаю это все равно, – нерешительно произнес Мартенс.

– Нет, далеко не все равно, – заметил Ханенко. – Я так смекаю, что третий крик…

– Вот, вот… – воскликнул Бессонов. – К этому я и вел. Не важно кто крикнет первый, кто второй… Важно, что первому придется кричать в третий раз. Третье подавание голоса – самое бедовое.

– Почему же… – спросил Мартене. – Объяснитесь. Я не понимаю. Можно крикнуть, будучи рядом с противником?

– Разумеется, – отозвался Бессонов. – Крикнет на подачу руки, а ему пулю в лоб. Это надо будет решить жеребьем.

– А предоставить в третий раз кричать тому из двух, кто пожелает.

Ханенко так громко рассмеялся на предложение немца, что тот даже окрысился.

– Что вам смешно, г. капитан?

– Да так-с… Уж очень чудно. Предоставлять право человеку добровольно получить пулю в лоб.

– Да, – ухмыльнулся и хозяин, – этак пожалуй оба долго просидят после первых двух выстрелов. Нет, нужен черед по жеребью. Обязательство крикнуть третьему.

Между тем фон Энзе с Биллингом в одной горнице, а Шумский с Квашниным в другой занялись простым делом. Поединщики раздевались, то есть снимали с себя все, кроме нижнего белья, и, разумеется, оба разулись. Не только их сапоги со шпорами, но и простая обувь могла в кукушке вести к опасным последствиям.

Фон Энзе, медленно и молча сняв с себя все, что следовало, сел на кресло и закрыл лицо руками. Биллинг, смущенный, стал перед товарищем и молчал.

– Ты думаешь, я боюсь смерти, – заговорил, наконец, фон Энзе по-немецки. – Нет, друг. Что жизнь… Рано ли, поздно ли… А у меня есть на свете некто… другое существо, которое будет поражено в самое сердце, если со мной что-нибудь случится сегодня… Мне вдруг стало как-то грустно с утра… Я не суеверен и не баба, не трус. Я даже думаю, что вероятно, со мной ничего не будет особенно худого… А все-таки грустно… Ужасно грустно. Сам не знаю отчего… Мое душевное состоянье – не боязнь за себя, а тоска о чем-то… О чем – не знаю. Женщина и дурак сказали бы, что это предчувствие худого. Я себя слишком уважаю, чтобы допустить такое объяснение.