Страница 96 из 126
Поутру присылали к отелю Ледигьер, где остановился Пётр со своими дипломатами, секретную карету и увозили Шафирова с Куракиным за шторами плотными в загородную резиденцию. Карета подкатит к дому, русских дипломатов подсадят на ступеньки и, едва дверцы захлопнув, коней кнутом погоняют, будто кто скачет следом. И всё тайно, молча, с лицами, на застёжки застёгнутыми.
Вокруг отеля дипломаты и английские, и испанские, и австрийские роились, как мухи. Нюхали, что привело царя российского в Париж. Но ни Пётр, ни люди его и слова не говорили о причинах приезда. На вопросы отвечали неопределённо и всё больше рассуждали о красотах Парижа или, уж когда припрут настойчиво, кивали головами любезно и — в сторону.
Шафиров с Куракиным между тем рассказывали, что в доме загородном, куда их ежедневно возят, никто не живёт, но обставлена резиденция богато. Почёт русским оказывается достойный, но французы ведут речи о проезде своих купцов через земли российские к китайским и индийским границам. Обещают выгоды для России из того большие. Жалуются, что морем в восточные страны ходить им и далеко, и небезопасно, так как страдают купцы на воде от каперства. Говорят: едва-едва из трёх кораблей один приходит не разграбленный морскими разбойниками. О мире же со шведами пока молчат.
Куракин разговоры те хотел пресечь, сказавши, что предприятие о проезде через земли российские — дело большое и о том-де им вести переговоры не велено.
Шафиров намекнул: можно, мол, и о том поговорить, но позже, решив главное, для чего они и прибыли в Париж. Улыбался при том, кланялся. Научился у хозяев любезности расточать.
Куракин же — человек по натуре жёсткий — стал французов в оглобли вводить чуть ли не силой. И с одной стороны заходил, и с другой, и за гриву хватал, и с хвоста примеривался. Но французы, как намыленные, из рук выскальзывали. И все будто имели что-то за спиной, и даже сказать сие тайно хотели, но лили и лили слова пустые.
Шафиров за дни тех разговоров осунулся. А Куракин, здоровьем и так не крепкий, желчью налился, и принять его можно было вполне за арапа или иного какого африканца — до того стал жёлт. Но под остреньким носиком у Куракина зубы торчали крепкие. Злобы набрался он, и его уже осаживать приходилось, чтобы с руганью откровенной не лез.
Пётр волнения не выказывал, и, ежели судить по нему, сказать можно было одно: всё идёт хорошо.
В переговорах царь участия не принимал, всё своё время отдавая поездкам по Парижу. Проявлял он интерес ко многому. Встречался со знаменитыми учёными. Беседовал подолгу, выказывая незаурядные знания в различных науках. Но говорил порой, знакомясь с новинами:
— Того мы не умеем.
Чем удивлял многих, так как откровенность такую из уст самодержца великой страны слышать было в диковину.
В словах тех — должно, произносить которые Петру было безрадостно — неожиданно чувствовалась неведомая мощь. И если одних только удивляли, то более проницательные, услышав их, понимали: сильный может сказать о своих болячках. Слабый — не скажет.
Пётр непременно замечал:
— Научимся.
И входил в мельчайшие подробности, знакомясь с понравившейся ему машиной или устройством каким. И то говорено было так, что не оставалось сомнения: и впрямь научится, и людей своих научит.
Вставал Пётр рано и, не дожидаясь присылаемой за ним королевской кареты, останавливал первый попавшийся экипаж и ехал осматривать интересующие его места. Бывало так, что пышная карета из дворца простаивала целыми днями у отеля. Кони гнули лебединые шеи, били нетерпеливо копытами, лакеи скучали, ожидая выхода царя, придворные, приезжавшие с каретой, волновались, но самодержец российский так и не появлялся.
Пётр бывал и в аптеках, ездил на фабрики. Возвращался часто затемно, в перепачканном камзоле — в Париже стояла невиданная жара и пыль застилала улицы, — но неизменно оживлённый. Глаза так и блестели. Наскоро споласкивал лицо, садился обедать. Ел неразборчиво, на блюда почти что и не глядя. Ел так только, чтобы сытому быть, а что подадут — неважно. К столу звал спутников и дотошно выспрашивал о том, что было говорено на конференции в загородном доме и как.
Слушал ответы Шафирова и Куракина внимательно. Часто переспрашивал и бывал крайне недоволен, если выходила какая неточность. Хмурился, вскакивал из-за стола, ходил по комнате, заложив руки за спину. Неожиданно поворачивался и, уставившись в глаза, торопил, если дипломаты показывали нерешительность в суждениях.
— Ну, ну же, — говорил, словно коня погонял, — не вижу мысли чёткой.
Дипломаты к Петру со вздором нестоящим ходить не смели.
В один из дней русский царь попросил аудиенции у герцога Орлеанского — регента малолетнего французского короля. Аудиенция была представлена ему незамедлительно. Пётр поехал на встречу с герцогом настроенный благодушно. Вернувшись в отель, сел за стол, сказал денщику:
— Что стоишь? Водки подай и капусты солёной натряси.
Взял стакан твёрдыми пальцами, выпил медленно, прихватил щепоть капусты. Жевал долго, с хрустом. Проглотив, взглянул на дипломатов, сидевших тут же:
— Чего закисли-то? — Ткнул пальцем в Куракина: — А ты плох, вижу. Здоровье твоё державе Российской принадлежит, и помнить о том ты повинен.
Взял ещё щепоть капусты, но до рта не донёс. Положил назад, в блюдо. Подумал с минуту, сказал:
— Завтра французы заговорят по-другому, и вы к тому будьте готовы.
Переговоры с того дня и впрямь покатились, как по гладкой дорожке.
О чём говорил Пётр с герцогом Орлеанским, никому не ведомо. Но дипломатам своим, дабы знали и при разговорах не попали впросак, сказал Пётр, что получил он известие верное о переписке двора английского с австрийским относительно наследника Алексея. А из переписки той видно, что англичане выгоды из беды российской сыскать хотят.
— Имя Алексея по всей Европе сейчас треплют, и каждый царевича в свою сторону тянет. Ах, Алексей, Алексей...
Говорили, по обыкновению, вечером. На столе стояла одна свеча, и абажур свет её вниз направлял. Пётр же при словах тех поднялся и отошёл в сторону. Лица его видно не было. Но голосом всё же волнение выдал.
И ещё сказал:
— Франция, как сладкая начинка в пироге, между землями англичан и немцев лежит. И начинку ту и одному и другому съесть хочется. У французов один путь — к миру с нами, и к миру на годы долгие. Вот сие герцогу растолковать мне и удалось. И он закономерность сию понял.
Офицер Румянцев после поездки к Эренбергову замку в Вену не вернулся. Не выходя из кареты, Толстой сказал ему:
— Господин офицер, полагаю, здесь, близ замка, вам остаться следует.
Стукнул в переднее оконце перстом. Карета съехала к обочине. За обочиной спуск крутой, внизу дома деревушки краснеют черепичными крышами. Над трубами дымы поднимаются. Мирные дымы. Картина, не часто в Европе видимая по нынешним беспокойным временам.
— Как сюда ехали, — сказал Толстой, — приметил я трактир у дороги. Кто бы из замка Эренберг ни вышел, мимо трактира сего не пройдёт.
Когда ехали в замок, граф дремал, вроде бы похрапывая даже, а вот всё разглядел и всё запомнил.
— В трактире, — сказал граф, — тебе, дружок, и остановиться надлежит. Думаю я, что наследника после нашего визитования из крепости увезут.
С неудовольствием Толстой достал из-под камзола толстенький кожаный мешочек. Встряхнул. В мешке звякнуло. Толстой губами пожевал, но всё же тесёмочку на мешке начал развязывать. Узелок был тугой, и граф возился с ним долго. Офицер сидел молча. Граф взглянул на него осуждающе: вот-де какую ты мне неприятность доставляешь. Наконец с узелком граф справился, и, расставив колени, в подол камзола высыпал золотые. Стал считать. Отсчитав сколько полагал нужным, протянул офицеру. Сказал:
— Коней купите, господин офицер, а когда наследника из замка повезут, за ним последуйте. И ни-ни царевича потерять из виду. Ответ за то — голова. — Не удержался, добавил назидательно: — Дело хотя и государственное, но помнить надобно: деньги счёт имеют. — Пальцем погрозил: — Знаю я вас... А коней добрых купите.