Страница 82 из 126
Дорожка из Москвы в Суздаль узкая. Вьётся, петляет меж косогоров и речушек. И на дороге той и зимой и летом драгуны царские стоят. Служба та не легка. Зимой — мороз, метели, снега. В дозоре стоять тяжко. Мёрзли драгуны, да и с харчами не очень весело было. Говорили так: «Сегодня вершки, а завтра в пузе щелчки». Летом зной донимал. Вода здесь болотная, кислая, торфом воняет. Животами служивые маялись и злы были, как псы цепные. За каждого холопа беглого, что передавали они власти, — два дня отлучки домой. И уж через то только гонялись они за людьми вольными пуще, чем борзые за зайцем.
По той дороге в древний суздальский Покровский монастырь свезли Петрову жену — Евдокию Лопухину, царицу бывшую. Свезли с бережением. Обоз растянулся на версту. Бояре с бывшей царицей ехали, братья её, сёстры.
Евдокия в возке, коврами изукрашенном, кони в дорогой упряжке. Но как ни наряден поезд, не на свадьбу он вёз бывшую царицу Великая, Малая и Белая России, а в изгнание.
Бояре скучали в возках. Лица хмурые. Разговоров мало. Да и о чём говорить? Всё проговорено... «В монастырь матушку заступницу везём... Какой уж прибыток ждать от того? Дворы в запустенье придут. Нахолодаемся. Ремешки на животах подтянем...»
Скрипели полозья саней по льдистой дороге, рвали сердце.
Евдокия плакала. Поглядывала из-под платка на вековечные, могучие сосны, заметённые снегом, на белые берёзы, уходившие бог знает в какую даль, а слёзы катились и катились. Сёстры успокаивали её:
— Кто знает, Евдокиюшка, как дело обернётся. Да и сынок у тебя есть, Алёшенька. Сын матери всегда заступник.
Слёзы вытирала бывшая царица насухо злой рукой, думала: «Да, сын, сын, сынок... Вызволит из немилости. Время покажет».
Крестилась. Ехали дальше. И опять сосны да ели заснеженные, страшные, как чернецы в длинных рясах у ворот кладбищенских. И закипали опять слёзы:
— Завезут, завезут за монастырские стены каменные, высокие, и оттуда не докричишься ни до Алёшеньки, ни до братьев, ни до сестёр... Горе мне, горе...
Опускала голову низко. Бояре, братья, глядя на неё, тоже склоняли головы:
— Видно, отошло счастье. Другие наперёд выйдут. Другие!
Ломали зубы. В душах поднималось такое — не дай господь и подумать.
Лошади скользили по наледи, оступались.
— Ну, ну же! — кричали мужики. Соскакивали на дорогу, плечами подталкивали сани. Мучились на подъёмах. Лошади падали. Ну а как уж под гору...
— И-эх! — гикнет мужик, и кони понесут вскачь. Бояре веселели. А там опять подъём затяжной, долгий. От коней пар столбом. Мужики глотки надсаживают, хрипят. Трудна дорога, и снег валит, валит.
Но вот солнце выглянуло из-за туч низких. Заиграл снег на соснах, на елях. Всё вокруг, как радугой, осветилось в семь цветов. С ветки на ветку, через дорогу, белочка прыгнула. Да не долетела, упала, побежала по снежной замяти. Хвостик рыжий торчит кверху, мотается. Засмеялась сестрица Марья, что рядом с Евдокией сидела, а лицо у неё белое да румяное, как яблочко наливное. Глаза сияют.
— Смотри, смотри, сестра!
И в другой раз засмеялась. Евдокия слёзы смахнула, развеселилась. С лица тень сбежала, краска на щеках выступила. Вспомнила, как мамка теремная говорила: «Авось да небось, что там ещё будет. Лета твои молодые».
Драгун подъехал посмотреть, чему бывшая царица радуется. Причины вроде нет. От него пахнуло табачным дымом да водочным перегаром. Глаза серые, настороженные под заиндевелыми бровями. Глядит волком.
И Евдокия смехом поперхнулась, ушла лицом в платок. Так и ехала — то слёзы, тоска, хоть в голос кричи, то вдруг надежда забрезжит, как огонёк слабый на тёмной дороге впереди. За тридевять земель огонёк, но светит всё же, и на него выйти можно. Боялась Евдокия монастыря. Кресты, камни, стены толстые. Глухо за каменными громадами. Ворота запрут со скрежетом. И всё... Знала: не первая она из хором великих в монастырь едет. Бывало такое и раньше. Сколько их, новообращённых монахинь, в чёрное укутанных, головой билось о каменные стены, рвало волосы, звало из-за решёток монастырских, кричало, да не докричалось? Никому не ведомо. Погосты монастырские о том лишь знают. Царский венец камнями усыпан драгоценными, горит и сверкает, но, на голову его надевая, не одни радости получаешь. Страшно. Ох, страшно...
При въезде в монастырь бывшую царицу настоятельница встретила. Кланялась низко. Из возка под ручки вывела. Дорожку ковровую Евдокии под ножки постелили, в келью привели, а там тепло, лампады тихо мерцают под дорогими, в золотых окладах, иконами, сладко пахнет ладаном. Покойно. И хотя назвали её старицей Еленой, чёрных одежд не надели и грубой верёвкой не подпоясали.
В церковь повели Евдокию с великим почтением за сукнами. Четыре черницы вокруг на палках алые полотнища несли, чтобы старицу Елену от глаза чужого, недоброго уберечь.
Ступала бывшая царица в золочёных сапожках по певучему снегу, думала: «А настоятельница приветлива, хоть лицом и сурова. Я-то думала, хуже будет».
Над головой колокол пел торжественно. В церковь вошли, старицу Елену вперёд провели, на первое место. И всё с поклоном, с почтением.
Помолились. И служба коротка. Подумали, видать, — старица Елена-то с дороги. Будет время — своё перед иконами выстоит. А сейчас и отдохнуть надо. Поберегли.
В келью вернулись тем же путём, и опять черницы шли по сторонам с красными сукнами. В келье стол накрыт. А на столе блюда да чашки не хуже, чем в тереме царском. Настоятельница к столу пригласила. Лбы перекрестив, сели. Разговору за столом мало, но оно и хорошо по обычаю православному. И так всё истово, покойно.
Жить бы Евдокии смиренно в монастыре, молиться тихо, гулять по соседней, сказочной красоты роще, но нет. Страсти человеческие велики и необузданны.
Уехали провожавшие бывшую царицу в Суздаль бояре, ускакали братья, укатили весёлые сёстры. Марья на прощанье платочком пёстреньким махнула, засмеялась. Кони рванули, и всё закрыло искристой снеговой взметью.
Старица Елена медленно поднималась по каменным ступеням в келью. И хоть вверх вели ступени, а казалось бывшей царице, спускается она в глубокий подвал, такой, из которого и выхода нет, и будто бы даже в лицо дышало подвальной, могильной сыростью. Затылком чувствовала — вот-вот грохнет за спиной тяжёлая плита и навсегда затворится.
Вошла в келью. Глянула в окошко. Окошечко маленькое, в толстой стене. И свет белый крест-накрест перечеркнут решёткой ржавой. За решёткой лес и дорога, уходящая вдаль. По дороге тройка скачет, что сестёр увозит. Колокольцы бьются. Динь... динь... динь... — слышно издалека, и всё тише, тише, и смолкли.
Упала бывшая царица на плиты каменные, закричала, заломила руки. Пришло то, чего так боялась. Закрылись ворота, от мира отгородив. Заслонили от глаз людских камни замшелые.
Привстала Евдокия на колени, поползла к иконам.
— Помогите! — крикнула.
Но иконы молчали. И ещё крикнула:
— Спасите!
Но доски тёмные безмолвствовали. Завыла Евдокия, запричитала. Головой в стену ударилась. Упала.
Всё вспомнила в ту ночь старица Елена. И как венчали с Петром — царём российским, как дрожала у неё в руке свечечка тоненькая, тёплая, скользила в пальцах. Как согнулись боярские спины, когда она вышла на крыльцо к народу. Головы поникли, как рожь под ветром.
В уши шепоток братца Ивана Лопухина-старшего влез: «Человек к тебе будет приходить. Ты ему верь. Письмецо принесёт или слово скажет. Пётр не вечен. Алексей, сын твой, на смену ему придёт. Дождёмся».
Лицо братца придвинулось, глаза смотрели остро: «Погоди, дождёмся». Борода тряслась.
И уже перед глазами улыбка князя Меншикова. Косая, злая. Приехал он к Евдокии объявить о приказе царя следовать ей в суздальский Покровский монастырь. «А ежели ослушаться, матушка, изволишь, указал царь водворить в ту обитель силой». Поклонился. Зубы блеснули.
Мамки, тётки вокруг, дворовые люди да два-три боярина худых, что возле её двора ютились, только ахнули. Карлица любимая, что в ногах кувыркалась, сморщила лицо, заплакала, заскулила, как собака, пинком со двора выбитая.