Страница 54 из 126
Чунь Ю понял, что означает отсутствие охраны у шатра.
Тому, кто годами привык сидеть на троне, жёстко и неудобно пристроиться на лесном пеньке. Ярость вспыхнула в сердце императора. Но это была ярость бессилия. У него достало ума, чтобы понять истину: упавшее дерево никогда не поднимется.
Ярость императора угасла.
Из расцвеченного осенней листвой леса, пышного и великолепного до щемящей боли, тихо выкатилась скромная повозка, и скромные, но настойчивые люди предложили императору подняться на сиденье. Помня, что ежели в гневе пнёшь камень, только ноге будет больно, Чунь Ю подчинился их воле. За ним задёрнули серенькую, неприметную шторку.
Вот так. Без лязга мечей и шума.
Повозка покатила по опавшим листьям, многократно воспетым поэтами. Дорога ей предстояла долгая, в забытую провинцию великой империи.
В тот же час стремительной походкой взбежал по ступеням лестницы императорского дворца в Чжунсине князь Ань-цуань. Костлявое, обтянутое сухой кожей лицо его было решительно и дерзко. Глаза широко распахнуты.
В тронную залу, в которую ещё вчера он входил с низким поклоном и почтительно приседая, Ань-цуань вступил уверенно. Каблуки прогремели по лакированным плахам, и Ань-цуань приблизился к трону. Ещё ступенька, вторая... Тум!
Тум! — стукнули жёсткие каблуки, и князь, а отныне — император, сел на трон. Откинулся на высокую спинку и величественно вскинул голову.
Вступившие за ним в залу, затаив дыхание, замерли.
Жёлтые глаза Ань-цуаня медленно, с угнетающей властностью прошли по лицам придворных. И по мере того как неистовые эти глаза — упор в упор — встречались с глазами стоящих перед троном, опускались головы.
Наконец перед новым императором склонились все. Но он по-прежнему не произносил ни слова, словно ждал чего-то, что могло с ещё большей силой и очевидностью утвердить его новое высокое положение.
Головы придворных клонились ниже и ниже.
Старейший из придворных, стоявший ближе других к трону, понял нового властелина. Плавно качнулся и, чуть подавшись вперёд, отдал тот поклон, который в империи отдавался только одному лицу — императору. Этот поклон древнего церемониала означал: я не только склоняю голову, но и весь — жизнью и смертью — принадлежу тебе.
Отступая шаг за шагом к распахнутым дверям, старейший из придворных выпятился из залы. За ним, повторив ритуальную церемонию, покинули зал остальные.
Ань-цуань остался один. И не только в тронной зале, но и во дворце всё замерло в безмолвии. Застывшее, костлявое лицо Ань-цуаня неожиданно изменилось. Бескровные, узкие, прочерченные неподвижной полосой губы вдруг дрогнули и неестественно растянулись. И тут же чуть приподнявшиеся их уголки затрепетали. Трудно было определить, что выражает это движение: радость, презрение, торжество? Оно было слишком вяло. В нём недоставало яркой краски. А может быть, чувства императора не нуждались в ярких красках? Отныне он одним мановением пальца мог решать судьбы тысяч людей. А где же стремительность князя Ань-цуаня? Где его дерзость? Или они выгорели в его душе в ту минуту, когда он сел на трон? Да и о чём думал император, сидя в пустой тронной зале? О свергнутом им Чунь Ю? О недавних сподвижниках в заговоре, так покорно склонивших перед ним головы? Да, он думал о Чунь Ю и думал о заговорщиках, и стремительность его не исчезла. Только проявилась она неожиданным для многих образом. Впрочем, неожиданного не было. Так и должно было статься.
Император Чунь Ю внезапно умер в глухой провинции. Нет, его не застрелили из лука и не сразили мечом. С вечера он хорошо себя чувствовал и даже отведал присланных из столицы редкостных фруктов. Потом покойно лёг спать и не проснулся.
А заговорщики? Недавние соратники? Их казнили. Одного за другим, как обычно казнят заговорщиков все приходящие к власти через кровь.
Примечательно — когда последний из заговорщиков, прокляв и императора Чунь Ю, и императора Ань-цуаня, испустил последний стон в глухом подземелье, в Чжунсине объявился купец из Чжунду Елюй Си. Как и обычно, он пришёл с караваном редкостных товаров, которые непременно захотел представить взору нового императора. Императорский дворец перестраивался и украшался, и редкие товары, прибывшие в Чжунсин издалека, были, как никогда, кстати.
Купца приняли во дворце. Успех товаров был бесспорен. Елюй Си, как всегда представляя даже неприметную вещицу, умел подать её как бесценную жемчужину на чёрном бархате. Товары были приобретены для пользования императором. И никто не приметил, что во время торговой сделки купцу из Чжунду был передан пергамент с императорской печатью. Да и как было приметить? Вокруг цвели улыбки, и раздавались восторженные голоса придворных ценителей красоты. А сам Елюй Си всё кланялся, кланялся смиренно и с благодарностью за столь высокую оценку его стараний угодить императору. В лучах яркого солнца сверкали и переливались всеми красками радуги неземной красоты ткани и ковры, фарфор и индийская кость, чеканное серебро и редкостные камни. Глаза разбегались, и тут было не до того, чтобы приметить, как из руки в руку передан был свиток с императорской печатью.
Вскоре Елюй Си покинул Чжунсин. И это было понятно хороший купец всегда в дороге.
В послании императора Ань-цуаня в Чжунду было сказано, что он приступил к подготовке похода против варварской степи и полагает то главным делом.
Обладателя всемогущей пайцзы могло ждать в столице Цзиньской империи немалое вознаграждение за выполненное поручение, но он был невесел. Елюй Си слишком много повидал за долгие свои годы. Ему было ясно, что на этот раз он заглянул слишком глубоко в жизнь тех, о ком знать и судить непозволительно. Наградой за такое мог стать и смертный приговор. Деревянный осёл на центральной площади Чжунду по-прежнему стоял на крепких ногах, и широкая его спина готова была принять новую жертву.
Елюй Си поднялся на верблюда, уселся в высокое седло и оборотил лицо к провожающим. И вот как ни умел он сохранять невозмутимость в минуты опасности, сейчас объявились во всей фигуре его неуверенность, тревога, настороженность. А может, оттого и объявились, что всегда представал он перед людьми, как панцирем, защищённый своей золотой пайцзой, а сей миг ясно стало, что щит этот ненадёжен. А может, и более того, не щит это уже, но меч, который сразит его голову.
Караван тронулся. Динь, динь! — пропел колоколец на шее верблюда. Провожающие смотрели вслед. Динь, динь! — ещё раз пропел колоколец в глубине улицы и смолк. Торговые ряды Чжунсина закружило в обычной круговерти. Что знают люди о своей судьбе? Одно лишь с уверенностью, что в конце пути у каждого — смерть.
Провожавшие купца из Чжунду разошлись по своим лавкам. Да тихо разошлись, с оглядкой. Почувствовали недоброе. Много радостных и благожелательных лиц вокруг человека в дни его успеха и исчезают те цветущие улыбки и возгласы братской преданности в минуты неудач.
3
Темучин с полдесятком кереитских нойонов за спиной стоял на высоком холме. Насколько хватало глаз перед ними расстилалась степь, покрытая осевшим, пропитанным влагой, но ещё плотно прикрывающим землю снегом. Такое бывает на пороге весны: подступающее тепло тронет снег, он отяжелеет и будет подаваться под копытами, как мокрый песок на широких речных плёсах, однако, как и по речной отмели, кони могут идти по нему без больших усилий. В таком снегу конь не тонет, как бывает зимой, по брюхо, но идёт пробежкой, погружая ногу по бабку. Конечно, ход в эту пору не тот, что летом, когда степь звонко поёт под копытами. Всё же по талому снегу кони идут подолгу. Правда, в преддверии весны легко ошибиться, выступая в поход. Ан мороз ударит! Всё, пропали кони. Поломаются на наледи. В таком разе не держат и подковы. Едва ли половина доберётся до конца пути, да и те, что дойдут, ни к чему не будут годны. Измучает, искалечит их дорога.
Темучин время для выступления выбрал точно.
Тумены к походу были готовы давно. Ждали тепла, но над степью гуляли последние вьюги. Злые вьюги, когда за полог юрты не высунешься. Метёт, метёт, позёмка завивает снег верёвочкой, ни зги не видно.