Страница 5 из 126
Табунщик затаился у сугроба. Вдавился в снег, уткнул лицо в рукава халата. Сердце стучало тревожно: боялся — увидят.
В степи встретить верхоконных чужаков было всегда опасно.
Всадники остановились рядом. Слышно было дыхание коней, звон удил, похрустывание снега под копытами. Один из всадников сказал:
— Гляди, косяк. Тайчиутские кони. Надо бы отогнать.
— Э-э-э, — ответил другой, — десяток кобылиц... Зачем пугать заранее тайчиутов? У этих собак мы тысячные косяки угоним, — шмыгнул носом, — подожди... Зачем брать щепоть, когда можно ухватить горсть!
Все засмеялись.
Третий сказал:
— Да и ждать-то недолго.
По крупу коня ударила плеть, кто-то из всадников гикнул, и, взяв с места намётом, четверо ушли за увалы.
Услышав этот рассказ, Есугей хотел было кинуться поднимать племя, но, подумав, остановился. Снег был столь глубок, что только безумный мог повести людей в набег.
«Нет, — посчитал он, — что-то здесь не так. Кто погонит коней, когда снег по брюхо? Нет, что-то не так...»
Табунщик сидел, повесив голову. Скакал ночь, устал.
Есугей дал ему подогретой архи. Табунщик выпил чашу, отёр рот рукавом. В глазах засветилось живое.
Есугей в другой раз расспросил его.
Табунщик повторил рассказ слово в слово.
Но Есугей только утвердился в мнении, что мангуты не должны, не могут сейчас напасть на его племя.
Он посидел молча, хмуря лоб, хлопнул ладонью по колену, сказал:
— Ладно. Молодец, что прискакал. Хвалю.
И поднялся от очага. Вместе с табунщиком Есугей вышел из юрты. Увидел, что мокрый от гоньбы конь табунщика оделся ледяной коростой. Хрипел у коновязи.
«Да он запалил коня, — подумал, — нет, сейчас ждать набега не след». Сказал как о решённом:
— О вести своей никому ни слова.
Табунщик с удивлением вскинул глаза.
Но Есугей повторил:
— Ни слова.
Сжал челюсти. На скулах вспухли злые желваки. Повернулся к нукерам, стоящим у юрты, крикнул:
— Дайте ему коня! А этого, — указал на стоящего у коновязи, — в табун. Да выводите, выводите как следует.
Нукеры подвели коня. Табунщик с недоумением и растерянностью на лице поднялся в седло.
— Езжай, — сказал Есугей жёстко, но, смягчаясь, добавил: — Будь спокоен.
Табунщик тронул коня, но всё поворачивался, поворачивался к Есугею, всем видом выражая недоумение.
Есугей проводил его взглядом и вернулся в юрту.
С этого дня ощущение опасности уже не покидало его. Что бы Есугей ни делал, в груди шевелилось недоброе. О мангутах, размыслив, он решил так: ежели и нападут, то не раньше чем сойдёт снег. Это успокоило, но душевной крепости он не обрёл. Знать, не мангуты беспокоили его. Но только о мангутах заговорил Есугей с нойонами, так как скрытые страхи и ощущение беды были неопределённы, а мангуты оставались действительностью. Заговорил, когда баурчи накормил гостей шулюном и бурдюки с архи опустели. Сам он едва притронулся к мясу, и его чаша с архи была полна до краёв.
Говорил он резко, и расслабившиеся от мяса и водки лица гостей отвердели, а «великий едок» Таргутай-Кирилтух, широко развалившийся после шулюна на подушках, поджал ноги и сел прямо.
В голосе Есугея не было раздражения, тем более страха, но были такие тревожные ноты, которые можно было принять и за раздражение, и за страх, и даже за упрёк в том, что вот сидят они, нойоны, едят мясо, пьют архи, а племени грозит опасность.
Сообщение о мангутах насторожило всех. Но Есугей оглядел лица и прочёл в них то, что и ожидал. Каждый из сидящих у очага разом пересчитал свои табуны, стада, отары и прикинул, как и куда отогнать их от Онона, чтобы сохранить при набеге мангутов. В юрте вроде бы даже произошло движение, как если бы все отпрянули друг от друга.
«Жадные, алчные псы, — едва сдерживаясь, подумал Есугей, — пальцы у каждого гнутся только к себе».
Есугей склонился над очагом. Совал ветки аргала в жар. Хотел успокоиться, но, швырнув в пламя последний сучок, отвернулся от огня и, всё же не выдержав, ударил в самое больное место, не пожалел гостей:
— Вы считаете своих кобылиц и овец! Думать же надо о единении сил! Убегающему всегда вонзают копьё в спину. Убегающий обречён. Так было и так будет. Надо выбрать хана, который станет над нойонами племени.
И поторопился с этими словами. Слишком жёстко натянул поводья. Слова резанули собравшихся, как плеть круп коня. Мечом хорошо владел Есугей, а слова его были неуклюжи и тяжелы. Он навалился на гостей, как медведь на охотника. Не учёл того, что даже правду — а она всегда горька — нельзя совать в рот соседу комом, который станет поперёк глотки. Жир с блюда и тот скатывают в шар и тогда только несут к губам того, кого хотят угостить.
Люди никогда не любили выслушивать упрёки. Их надо хвалить, и они будут слушать тебя. Слушать внимательно.
А тут уж, как сумеешь, переложи похвалы нужной тебе правдой, хотя бы и горькой.
Есугей такого не сумел.
Перемена в разговоре произошла так внезапно, как если бы сидели люди под солнцем на зелёной, благодатной лужайке, радовались редкой счастливой минуте и вдруг налетела бы туча, закрыла небо и, всё сметая на своём пути, ударил вихрь, сорвал расстеленную кошму, развалил поленья костра, покатил праздничные чаши.
Таргутай-Кирилтух поморгал тяжёлыми веками, завозился на кошме, упёрся ладонями в подушки и вдруг, качнувшись вперёд и приблизив потное лицо к Есугею, пролаял:
— Ты надоел со своими речами! Хан, хан... Мангуты... — Он выпятил губы. — Ни к чему пугать этими трусливыми собаками. Они всегда кружили около наших табунов, однако мои кони целы и по сей день. — Он раскинул руки и захохотал: — Ха-ха-ха...
Щёки широкого лица, свисавшие сумками, затряслись от смеха.
— Ты пугаешь, — сказал он, — а мне не страшно...
И ведь смеялся, но бледен был от гнева. Бледен и зол необыкновенно.
— Таргутай-Кирилтух, — остановил его Есугей, — язык — не бараний курдюк, который чем больше выказывает себя, тем большая ему цена. Я говорю даже не о мангутах. Они и впрямь слабы и, наверное, не осмелятся напасть на наше племя. А если нападут найманы? Сильное племя. Хори-туматы?
— Хори-туматы кочуют далеко. У Байкала. Они лесные люди, зачем им идти в степи?..
— Да, хори-туматы кочуют у Байкала, но разве мало в степи других племён, которые волками смотрят на нас?
— На волка есть лук и стрела.
— Но у нас нет руки, которая натянет тетиву.
— Ты так ослабел, — огрызнулся Таргутай-Кирилтух, — что не можешь натянуть тетиву? Я не жалуюсь. Моя рука справится с луком.
— Вы, наверное, забыли, — сказал Есугей с горечью, — как говорили старики: «Пусть враг тебе кажется мышью, но ты имей силу тигра».
Но его, казалось, никто не слышал.
Холодное жжение не проходило в груди у Есугея. Недоброе предчувствие томило его всё больше и больше.
«Что же это, — подумал он, — как переломить упрямство этого кабана?»
Он в упор взглянул в глаза Таргутай-Кирилтуха. Маленькие, глубоко утопленные в жирных складках, налитые яростью. Но не только ярость увидел Есугей в глазах нойона. Из узких щелей, из-под низко, котлом надвинутого лба выплёскивалось столько гордыни и упоения собственной силой, что у Есугея мелькнуло в сознании: «Нет, такого не сломить. Да и зачем я взял так круто?»
Есугей приподнялся на кошме, перегнулся через очаг и ткнул пальцем в Таргутай-Кирилтуха.
— Тебя, — сказал, — изберём в ханы! Тебя!
Таргутай-Кирилтух откинулся на подушки.
— Или любого другого из них. — Есугей широким размахом руки обвёл собравшихся в юрте. — Поймите, коню нужен всадник, чтобы держать поводья. В собачьей стае есть вожак — и в стае даже шелудивый пёс идёт на медведя. Стаю объезжает верхоконный, а одного пса палкой забьёт и слабая старуха. — Он вновь ткнул пальцем в Таргутай-Кирилтуха. — Ты не знаешь этого?
Но тот только просопел в ответ неразборчивое. Перспектива стать ханом выбила Таргутай-Кирилтуха из седла.