Страница 18 из 126
Когда первые лучи солнца осветили степь, Темучин был далеко от верховьев ручья, где Оелун нашла укрытие для себя и сыновей.
Темучин таки научился владеть луком Есугея. Без чьей-либо подсказки он понял, что тетиву не надо тащить на себя, но, сильно ухватив жёсткую жилу пальцами вместе со стрелой, прижать к мочке уха и мощно и разом подать тело лука левой рукой вперёд. Чем сильнее и резче уходила вперёд левая рука, тем твёрже, убоистее был полёт стрелы.
Стрелы Темучина теперь легко догоняли и валили и косулю и утку, влёт били гуся.
Тарбаганы, всегдашняя добыча Темучина, уже ушли в норы на зимнюю спячку, и надеяться на то, что он сможет добыть жирного и вкусного зверька, было трудно.
Сегодня он хотел свалить косулю.
Темучин, сдерживая Саврасого, объезжал холмы, внимательно оглядывая распадки между ними, где, скорее всего, могли в ранний час пастись косули.
Однако зверя в степи не было.
Несколько раз он вспугивал куропаток, поднял с лёжки зайца, но не пошёл за ним.
Он ждал косулю.
Темучин, по-прежнему сдерживая Саврасого, объехал высокий холм, густо поросший кустарником, поднялся на стременах, вглядываясь вперёд, и тут же прижался к крутой шее жеребца. Среди потемневших от холодов зарослей бурьяна в распадке он вдруг увидел качающуюся головку дрофы.
Это была удача, большая удача.
Дрофы — тяжёлые и жирные птицы, которых и в жаркие летние месяцы нечасто можно видеть в степи, — давно переместились к югу. Увиденная им дрофа, наверное, была одна из последних, уходившая из этих мест.
Темучин слетел с седла и потянул за повод, укладывая Саврасого. Дрофа, осторожная, как ни одна другая птица, почуяв опасность, тут же встала бы на крыло. Саврасый послушно опустился на колени и со сдерживаемым выдохом лёг на бок.
Темучин без слов, успокаивая, провёл ладонью по спине жеребца. Кожа Саврасого задрожала под пальцами хозяина, но жеребец не посмел даже головы поднять над землёй.
Темучин, торопясь, перекинул из-за плеча лук, достал из колчана стрелу, наложил на тетиву и застыл в ожидании. Ещё сидя в седле, он приметил, что дрофа шла посредине распадка, и именно здесь, где Темучин затаился, следовало ждать, что она выйдет на полёт стрелы.
Дрофа, однако, не объявлялась.
«Неужели повернула? — с тревогой подумал Темучин. — Заметила и повернула? Нет, не должно бы...»
И тут увидел — в густых зарослях полыни замаячило тёмное.
Он поднял лук.
Но дрофа, объявившись в зарослях полыни, казалось, исчезла вовсе.
Темучин опустил лук, прислушался.
В безветренной утренней степи стояла тишина. Это весной и летом степь полна звуками, но, когда в холода никнут степные травы, здесь не услышишь ни звука. Степь замирает в ожидании зимы, словно готовясь к долгим песням буранов и метелей, которые будут петь над ней долгие и долгие дни.
Темучин провёл ладонью по шее Саврасого, молча приказывая лежать, и, пригнувшись, беззвучно переступая гутулами, двинулся вкруг холма.
Саврасый скосил на него лиловый глаз.
Темучин решил подняться выше по склону холма и оттуда оглядеть распадок. Он рассчитал правильно, так как через несколько шагов, с более высокой точки выглянув из зарослей полыни, увидел дрофу. Он даже разглядел, что солнце, бьющее птицу в грудь, ярко высвечивает её пёстрое оперение', но тут же нырнул за спасительные заросли.
Начиналось главное в охоте — ожидание мига, когда зверь или птица подойдут на расстояние полёта стрелы.
Выследить зверя или птицу трудно. Для этого порой надо пройти немалое расстояние, испытать множество разочарований, не раз преодолеть желание отказаться от охоты, так как не идут усталые ноги, а утомлённые от постоянного вглядывания в даль глаза жжёт нестерпимым огнём. Но всё это ничто в сравнении с напряжением мига выстрела.
Дрофу что-то беспокоило. Она вертела отчётливо видной Темучину головой и дважды поднимала тяжёлые крылья, готовая сорваться с места. Оба раза в груди у Темучина, наложившего стрелу на лук и сжавшего тетиву до боли в пальцах, поднимался тяжёлый ком, подкатывал к горлу.
Беспокойство вольной степной птицы должно было насторожить Темучина, заставить внимательнее оглядеть распадок и подступающий к нему соседний холм, но он был целиком сосредоточен на освещённой солнцем пёстрой груди птицы, куда должна была ударить стрела.
С соседнего холма за дрофой следил другой охотник. И он, а не Темучин, тревожил птицу, которая увидела его раньше, чем сына Оелун. Темучин в азарте охоты не мог представить, что через минуты не птица, а он станет добычей для этого охотника.
Дрофа в третий раз подняла испуганно крылья и бросилась в сторону Темучина.
Сына Оелун обожгла радость удачи.
Не скрываясь, он поднялся в полный рост, вскинул лук и пустил стрелу.
Стрела блеснула в солнечных лучах, слух поразил тугой, звенящий звук — ти-и-ю, — и дрофа рухнула в заросли полыни.
— Ой-е-е! — вскричал Темучин, подпрыгнул от возбуждения и кинулся за сражённой птицей.
Дрофа лежала на придавленном ей и почти чёрном в сравнении с пёстрым оперением кусте полыни. На груди птицы алели капли крови. Крылья её были широко раскинуты, и она показалась Темучину огромной, значительно большей, чем на самом деле. Но да это случается со всяким охотником или рыбаком, который, выуживая и краснопёрую, в палец плотвичку, видит на конце лесы леща в ладонь.
Темучин протянул руку и ухватил дрофу за торчавшие из пёстрого оперения сухим хворостом длинные ноги. Однако поднять птицу и почувствовать её вес он не успел.
За спиной сына Оелун раздался голос:
— С удачей, охотник.
Темучин замер.
За спиной кашлянули, и тот же голос сказал:
— Ну, что ж... Поднимайся, поднимайся...
Темучин медленно выпрямился и резко, волчком, повернулся.
В грудь ему смотрела стрела. У неё был блестящий, длинный, хорошо заточенный наконечник для дальнего боя. На коротком расстоянии такая стрела пробивала человека насквозь. Темучин разглядел руку, сжимавшую лук. Это была костистая, крепкая рука, и пальцы её надёжно охватывали древко лука. Глаза Темучина поднялись выше. У стоявшего перед ним была широкая грудь, и из выреза халата выглядывала загорелая, мускулистая шея. Темучин поднял глаза ещё выше и увидел лицо. Первая мысль была: нет, он не знает этого человека. И Темучин обрадовался: случайный человек, случайный... Такой же, как и он, охотник.
Но надежда, едва вспыхнув, погасла.
Темучин вгляделся в глаза и понял — они смеются. А раз так — человек с луком узнал его. Словно подтверждая это, человек сказал:
— Ты догадливый, вижу... Рыжеголовый сын Оелун... Вот обрадуется Таргутай-Кирилтух. Он обещал за тебя белую юрту и десяток кобылиц. — Человек коротко засмеялся. — Охотился я за дрофой, а какого зверя подловил. А?
Он засмеялся в другой раз.
«Броситься вперёд, — мелькнула мысль у Темучина, — ударить головой в живот, а там будет видно. Нет, не успеть. Он пустит стрелу. Но всё же...»
Темучин увидел: из-за холма появились два всадника.
12
Саврасый лежал, приникнув к земле, как приказал хозяин. Однако уши его — высокие, сторожкие — двигались, разворачиваясь раковинами к объявлявшимся звукам. Он видел, как Темучин поднял лук, наложил стрелу и, застыв в ожидании, какое-то время сидел за кустами полыни. Видел, как, не дождавшись ничего, хозяин приподнялся, но вновь пригнулся и опять безуспешно ждал с настороженным лицом.
Прошли минуты.
Рука хозяина легла на шею Саврасого, и в её движении он прочёл твёрдое: «Лежать».
Хозяин приподнялся и пошёл, скрадываясь, к вершине холма, исчез из поля зрения. Жеребец задрал голову, не отрываясь от земли, как и было приказано, но хозяина не увидел.
С этого мгновения Саврасый полагался только на слух.
Для Темучина осенняя степь была безмолвна, но для слуха жеребца в ней были голоса. В лёгком пении трав, отвечавших на движение утреннего воздуха, он различил поступь тяжёлой птицы и уловил её беспокойство. Птица шла неровным шагом, приплясывала так, как ежели бы ожидала опасность и с одной и с другой стороны, и, оглядываясь, поворачивалась в одну и другую стороны. Потом он услышал удар крыльев птицы и звук пущенной стрелы. Это была стрела хозяина. Саврасый знал её голос. Раздался радостный вскрик Темучина, гутулы его простучали по глухо отозвавшейся степи, и тут же ещё чьи-то шаги поразили слух Саврасого. Это были незнакомые шаги. Совсем незнакомые. Раздался чужой голос. Уши Саврасого насторожились больше прежнего, он различил в этом голосе враждебное и даже опасное для хозяина. Издалека загремели удары копыт двух лошадей. Кони приближались. Их торопили. Они шли намётом. Но Саврасый разобрал по частившим ударам копыт, что кони плохи в беге. А один из них даже засекался. У него было лопнувшее переднее копыто. Саврасый понял, что легко бы обошёл в скачке обоих. Людские голоса вдруг заторопились, раздались звуки борьбы, и остро и больно ударил по слуху Саврасого вскрик хозяина.