Страница 11 из 126
К задку арбы привязали двух лошадей и разбудили младших сыновей. Усадили в кошмы, и Оелун тронула волов.
Арба бесшумно покатила в степь.
Ночь была безлунна, но глаза быстро привыкли к темноте, и Оелун шла уверенно. Она знала дорогу. Оелун предположила — если будет погоня, то искать станут у реки. По долине Онона удобнее было уйти из куреня, и она повернула арбу от реки и повела в степь.
Шли они не останавливаясь.
В небе, низко над горизонтом, как раз над тем местом, откуда должно было подняться солнце, горела яркая, переливчатая звезда. Свет звезды был холоден, но горела она неугасимо, и какая-то притягивающая сила была в её уверенном свечении.
Оелун повела арбу на свет звезды.
Рассвет застал их у малой речушки, стремившей воды к Онону. Осторожно, чтобы не перевернуть арбу, спустились к воде и здесь остановились.
— Напои волов и лошадей, — сказала Оелун Темучину, — набери воды в бурдюки. Я поднимусь наверх.
Оелун хотела посмотреть — не оставили ли они следов.
Усталости, томившей с вечера, в ней не было. Она чувствовала силу и уверенность. Всё время после смерти Есугея Оелун только выжидала, что даст завтрашний день, и это сковывало, угнетало, обессиливало, как угнетает и обессиливает ожидание беды. Сейчас Оелун действовала по своей воле, и в ней рождалась уверенность.
Она поднялась по отлогому берегу и выглянула за увал.
В степи рассвело.
Оелун вгляделась и с облегчением отметила, что, даже зная, где катилась арба, не может обнаружить следы. И всё же она поднялась на увал и прошла далеко в степь, выглядывая в ковылях путь арбы. Ковыль рос островками: здесь, клокасто выглядывая негустыми зарослями, там да вон и подалее. Меж этих жидких зарослей землю покрывала жёсткая, короткая, сизая травка, почти не приминавшаяся под ногой. В степи её называли ножевой.
Следов Оелун не нашла и поспешно вернулась к речушке.
Темучин, напоив волов и коней, набирал воду в бурдюки. Она помогла вытащить отяжелевшие бурдюки на берег, перевязать горловины.
Водой они были обеспечены надолго.
Оелун разулась, вошла в ручей. Вода была холодна, леденила ноги, но после долгого ночного перехода это только бодрило. Она плеснула водой в лицо, подставила его тянувшему вдоль ручья свежему ветерку, постояла с минуту. Ветер обвевал лицо, шевелил волосы, и если бы кто-нибудь взглянул сейчас на Оелун, то увидел — впервые после смерти мужа на щеках у неё объявился румянец. Оелун подумала, что она всё сделала правильно, и хотя понимала, что в степи с сыновьями будет нелегко, однако в ней рождалась надежда — теперь их не разлучат.
Младшие сыновья, угревшись в кошмах, крепко спали в арбе. Она разбудила их, заставила умыться, накормила разведённым водой хурутом и, не медля, усадила в арбу и ввела волов в ручей. Этого можно было не делать, но она решила обезопасить себя, если за ними пойдут с собаками.
Дно ручья было твёрдым, без ила, весенний паводок вымыл всё, что могло скатиться с большой водой, и волы шли легко, без напряжения. Они миновали один поворот ручья, другой, третий, и только тогда Оелун посчитала — этого достаточно, чтобы сбить со следа собак.
Она вывела арбу из ручья. Вместе с Темучином они разровняли следы на отмели, сняли с колёс войлок, который стал не нужен, и, сев на лошадей, быстро погнали арбу в глубь степи.
С год назад Оелун с мужем охотилась в верховьях ручья и помнила, что через два дня пути ручей уйдёт в густые хвойные перелески, почти не посещаемые людьми. Только в осеннюю пору там объявлялись охотники, но для скота в густых перелесках пастбищ не было, и вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову, что Оелун с сыновьями укроется здесь. Помнила она и то, что в одном из крутояров, в верховье ручья, во время половодья вода вымыла просторную пещеру. Но последние годы большой воды не было, пещера просохла и вполне могла укрыть её с детьми. Они ночевали с Есугеем в этой пещере. Туда-то, в верховье ручья, она и спешила. Опасно было встретить случайного путника или табун, который перегоняют с пастбища на пастбище. В этом случае её усилия скрыть следы рушились. Оелун, как только поднялось солнце, хотела было затаиться меж холмов, переждать день, однако решила: «Нет, остановка — опасна».
Она поступила по-иному.
Оелун подозвала Темучина и, чтобы не слышали младшие дети, сказала:
— Скачи вперёд и смотри внимательно. Нас не должен увидеть ни один человек. Ежели заметишь кого-нибудь в степи, сразу возвращайся.
Когда жизнь разворачивается круто, дети взрослеют не за годы, не за дни, а за часы. Вчера, сидя у очага, который их заставили бросить, Оелун отметила, что во взгляде Темучина объявилась незнакомая ей раньше твёрдость. Ещё раз подумала: «Холодные, раздумчивые глаза Есугея». И это одновременно и обрадовало и огорчило её. Видеть в сыне силу хорошо, но, однако, Оелун больше обрадовали бы вспыхивающие в глазах сына искры радости играющего под солнцем жеребёнка. Кто, как не мать, знает, как коротко счастье детства, и Оелун огорчило, что на долю Темучина дней этих выпало совсем ничего, раз так отвердел и насторожился взгляд.
Пригнувшись к седлу, Темучин поскакал вперёд.
Коня — с тёмной, ярко выраженной полосой на спине — подарил ему отец. И он же дал ему имя — Саврасый. Конь слушался хорошо, понимая и с готовностью выполняя малейшее движение поводьев.
В отличие от низкорослых, мохноногих степных лошадей, Саврасый был высок, тонконог, с ладной, хорошо посаженной головой, неизменно гордой и высоко поднятой. В скачке он легко обходил любую лошадь. Но главным его достоинством было то, что он не дичился своего хозяина, как дичилось большинство лошадей, выросших на вольных пастбищах и сохранявших на всю жизнь чувство настороженности и недоверия к человеку. Саврасый был привязан к хозяину всем лошадиным сердцем. Когда представлялось возможным, он так и тянулся к Темучину, пытаясь подтолкнуть его боком или ухватить за плечо мягкими, осторожными губами. Темучин это знал и отвечал Саврасому любовью. Пройдут годы, и даже масть коня, гонимого по степи соплеменниками узкоплечего и большерукого, с рыжей головой мальчишки, будет объявлена священной и только лучшим багатурам, отмеченным всеобщим уважением, позволят скакать на саврасых конях[26].
Темучин скакал по степи, мерно раскачиваясь в седле и внимательно оглядывая окоём. Глаза отмечали то взлетающую с холма крупную птицу, то внезапно объявляющийся в ковылях одинокий куст или уходящую в сторону косулю, издалека приметившую всадника. Он был сосредоточен, наблюдал за степью, но это не мешало ему мысленно возвращаться к недавнему прошлому.
После смерти отца Темучин не сразу понял, что лучшие, счастливые его годы кончились и наступает другая жизнь, в которой счастье ему будет отмеряться скупой щепотью, а беды щедрыми жменями.
У их юрты по-прежнему стояли те же нукеры, что и при отце, но он приметил — исчез один из них, затем другой, а однажды поутру он не нашёл вообще никого. Темучин хотел было сказать об этом матери, но увидел её хмурое, сосредоточенное лицо и промолчал.
«Самый верный нукер — это тень человека», — говорили в степи. А люди, что уж, люди слабы и слишком часто неверны. Они ищут сильного и уходят к нему от слабого. Так Темучин впервые узнал, что и ближние могут изменять. Ну да ему ещё предстояло столкнуться со многим, что раньше было неведомо.
Через неделю-другую после смерти отца, пробегая с такими же, как он, мальчишками мимо юрты Даритай-отчегина, он встретил его жену. Она шла навстречу, неся что-то на плече. Крупная, дородная, женщина шагала, как всегда, широко и быстро. Не было раньше случая, когда, вот так проходя мимо, она бы не остановила его и не сказала ласкового слова. Но тут вдруг она высоко подняла голову, словно разглядев что-то необычное в голубом небе, и прошла мимо, не заметив, хотя широкий её халат едва не коснулся мальчика. Темучин шагнул было к ней, но неведомое чувство удержало его. Кто-то из товарищей толкнул Темучина, и они побежали дальше по своим пустяковым делам. Однако ночью, лёжа под тулупом, он вспомнил о жене Даритай-отчегина, как в яви, увидел поворот её головы, сомкнутые губы, и острая обида обожгла его. Он понял, что уже видел такие же сомкнутые губы и у Даритай-отчегина, и у бывших нукеров отца, но не придавал этому значения.
26
Чингис-хан ездил на саврасом коне, и на саврасых конях ездили его лучшие полководцы.