Страница 103 из 126
«Ну, ребята, — подумал, — вы от меня не уйдёте».
Немного времени прошло, и в Инсбруке прохожие приметили, как через город карета тяжёлая, с оконцами, прикрытыми изнутри, проследовала. Но никто и внимания не обратил на поспешавшего за ней всадника в плаще сером, неприметном и в шляпе того же цвета, на глаза надвинутой.
В доме Фёдора Лопухина крик стоял, словно на пожаре. А всё ворон учёный. Утром птица та, живущая у Лопухиных бог знает с какого времени, неожиданно крикнула петухом. Примета, известно, к беде. К птице кинулись толпой, а она в окно вылетела, на сарай села и, глазом кося на снующую по двору челядь, как ни в чём не бывало принялась клюв чистить. Чёрная, страшная, и глаза блестят. Кто-то из бойких хотел было камнем в неё запустить. Не разрешили. Неизвестно, как ещё прикажут. Разошлись потихоньку.
О случае том боярину не сказали. Но он сам дознался. Слуга, от старости умом слабый, принёс в покои ковш квасу и брякнул: так, мол, и так, а ворон наш петухом кричал. Сейчас на сарае сидит и на всех странно смотрит.
Боярин квасом поперхнулся, в исподнем во двор выскочил. А ворон и впрямь на сарае сидит и смотрит глазами круглыми. Боярин к сараю подбежал, крикнул:
— Подь сюда!
На плечико своё указал. А ворон и голову в сторону отвернул, хотя всегда был послушен.
Боярин разгневался пуще прежнего, людей разогнал и, не надев штанов, пошёл по дому. И в конюшне побывал, и в кухню чёрную зашёл, и в верхние светёлки поднялся, где под чердаком ютились старухи приживалки. И везде с боем, с криком. Может, пожара испугался, или другая какая мысль у него была. Вслух не сказывал.
Случай тот весь дом перевернул. И вот некстати тут объявили, что пожаловал Александр Васильевич Кикин. Боярин спешно штаны натянул и встретил его в дверях. Не виделись они давно, с похорон Фёдора Юрьевича Ромодановского. Да и тогда лишь переглянулись, а разговора у них не было. Народ вокруг толпился, и слова не скажешь, чтобы в чужие уши не влетело.
Боярин разговор начал с рассказа о вороне учёном. Губы у Лопухина тряслись. Кикин не дослушал, сморщился: дескать, что там ворон или уж поглупели вовсе. Лопухин хотел было обидеться, но Кикин сказал о визите Меншикова с товарищами к нему и о вопросе светлейшего относительно наследника. Лопухин о вороне забыл. Александр Васильевич голову опустил и зябко плечами передёрнул.
На стол люди начали подносить заедки разные, вино поставили в штофе богатом, но боярин на холопов ощерился. И дверь в покои, где они сидели, прикрыли плотно. По дому теперь более как на цыпочках никто ходить не смел. Боярыня и та под иконы села и, губы сложив благолепно, застыла, не ворохнётся. Воробьи — шальная птица — под окнами только и орали яростно. Ну да им и боярский приказ не приказ.
Гость сидел молча. Лопухин глазами ворочал, приглядывался к Александру Васильевичу и решил: «Скушный ты что-то, скушный. Нехорошо».
А Кикин о своём думал.
Со дня визита светлейшего прошло времени немало, но Александр Васильевич о вопросе его коварном никому не говорил, думал: «Время всё залечит». А теперь вот прикинул, и так у него вышло: время временем, а вскроется его участие в побеге наследника — дыбы не миновать. И Ромодановский Фёдор Юрьевич вспоминался ему всё чаще. Больше всего пугала Кикина тишина. Вестей от Алексея из-за границы никаких не приходило, да и здесь, в Питербурхе, люди, что из сильненьких, тоже помалкивали. А тишина не к добру. Страшно, когда тихо.
Думал, думал Александр Васильевич, с кем поговорить, как проведать, что там с наследником, и к Лопухину наехал. Для всего рода их — Лопухиных — наследник надежда. Они-то не выдадут.
— Тебе бы, боярин, — сказал Кикин, — промеж знатных людей разговор завести, где, мол, наследник. О преемнике царском беспокоиться надо. Пётр-то вон опять, говорят, приболел в Париже. Сильно хворый. Всё бывает, и цари не вечны.
Фёдор Лопухин скосил опасливо глаза на гостя:
— А пошто ты не заговоришь? Людей-то, чай, знаешь не хуже меня.
Кикин заёрзал на стуле:
— Да вишь ты, вам-то, Лопухиным, Алексей родня, и беспокойство твоё понятно.
— То так, то так, — загордился Фёдор.
Что Кикин вспомнил об их родстве с царевичем, было ему лестно. Речь-то шла не о дядьке седьмой воды на киселе — родственнике из забытой в нехоженой степи деревни, — а о наследнике престола российского.
Боярин крякнул от удовольствия, щёки надул: знай, мол, ещё и первыми людьми в державе станем.
— Да-да, — сказал он, — то верно. Царевич родня нам.
— И ещё вот скажи, ежели с кем разговор зайдёт, — ужом изогнулся Александр Васильевич, — дескать, заранее надо готовиться к тому. Молодые-то уж больно предерзки. Наперёд все хотят забежать. И нам должно друг друга поддерживать.
«Молодые молодыми, но и ты своего не упустишь», — подумал боярин.
— И ещё на Кукуе в Москве, да и здесь, в Питербурхе, среди французов да немцев больше бы разговору завести о наследнике. Мол, опора он боярству.
— А то к чему?
— Непонятлив ты, — с досадой сказал Кикин.
Боярин вновь хотел обидеться, но Александр Васильевич объяснил:
— Алексей-то не за рыжиками за границы поехал, а корону искать царскую, и ведомо должно стать покровителям тамошним, что в России помощники ему в его предприятии есть. Старое-де боярство наследнику служить готово.
Опасный разговор получился: при живом отце заговорили о короне для сына. Вроде бы Пётр уже и не царь, а скипетр и держава не у него в руках.
Боярин Лопухин на окно взглянул, испугавшись, что услышит их вдруг какой человек. Но слушать речи те бесстрашные некому было. Челядь ворона учёного ловила. Боярин приказал: поймать и голову свернуть, чтобы петухом не кричал. Ишь ты, ворон, а туда же — старого голоса ему мало. Таких-то теперь много развелось — кукарекать по-петушиному или ещё как. А зачем? Дано тебе каркать, так ты каркай или, ежели приспичило, спроси сначала, каким голосом кричать, а укажут — тогда и рот разевай.
«Потроха выдрать, — сказал боярин, — выдрать и собакам бросить!»
Лопухин провякал:
— Поговорить оно можно. Люди есть...
А Кикин поддал жару — знал, как боярина расшевелить:
— Алексей-то, наследник, в своё время вспомнит, кто ему помощником был. Разумеешь?
«Разуметь-то я разумею, ты за дурака меня не считай, Александр Васильевич, — думал боярин, глядя на узенькое личико Кикина, — но вот вперёд высовываться не хочется. Как бы по переднему дубиной не двинули. Переднему всегда больше достаётся».
А Кикин ещё поддал:
— Всё кумпанство Алексеево поговаривает: пора, мол, и нам наследнику помочь. На тебя смотрят, боярин. Ты ведь у нас других-то местом повыше.
— То известно, — опять приосанился боярин.
«Дурак ты, дурак, — подумал Кикин, — оглобля... Ну да сейчас не до того, чтобы местами считаться. Дело надо сделать, а там уж сочтёмся».
Но сказал другое:
— О царёвой болезни надо известить людей. Пусть знают. Кое-кто хвост прижмёт. О будущем помыслит.
Лопухин опять глаза скосил на окно: «Эх, разговор... Разговор опасный».
О том, что Петру вновь неможется, а в Питербурхе и в Москве беспокоятся о наследнике престола, Алексей узнал от приставленного к нему цесарским двором секретаря Кейля.
Царевич жил теперь в Неаполе, в средневековом замке Сант-Эльм. Жил вольно. В город выезжал, по заливу на лодочке золочёной катался, и слуг при дворце было как в боярском доме в Москве — и не поймёшь, зачем столько-то. Пузы, что ли, растить.
Секретарь Кейль — хорошо воспитанный, из почтенной дворянской семьи молодой человек — сообщил ту новость скорбным, слегка приглушённым голосом. Наследник русского престола, выслушав, встрепенулся всем телом, но вспыхнул лицом и опустился в кресло.
Кейль не подал виду, что угадал мысли царевича. Секретарь поклонился и вышел, притворив за собой дверь. Кейль не ошибся: царевич чуть в ладоши не ударил, услышав о болезни Петра. Удержался вовремя.